На берегу Красного моря
Шрифт:
Юзефъ и не думалъ удерживать меня, когда я рванулъ полы шатра невольницъ и быстрыми нервными шагами пошелъ въ своему становищу. Мои люди даже привстали, когда я бросился на разостланное походное пальто съ видомъ глубокой усталости и сталъ крпко закутываться въ него… Но сонъ былъ далеко отъ меня. Видннаго было слишкомъ много для того, чтобы спокойно уснуть. Едва я прилегъ, Ахмедъ привсталъ и началъ свое бодрствованіе; онъ чередовался по два раза въ ночь съ Рашидомъ и Юзою. Что я перечувствовалъ въ эту безсонную ночь, трудно описать; ощущенія были слишкомъ разнообразны, слишкомъ сложны, чтобы поддаваться анализу.
Едва забрежжился свтъ, какъ я уже торопилъ Ахмеда и Юзу въ дорогу. Наскоро мы подкрпили свои силы и начали собираться въ путь. Юзефъ, разбуженный нашими приготовленіями, сперва не зналъ, въ чемъ дло; увидавъ же, что мы готовимся выступать, еще разъ приступилъ съ предложеніями, на этотъ разъ ясно формулированными.
— За Розу Пустыни, благородный эффенди, дай только шесть сотъ лиръ; она и будетъ твоею рабою; за дочерей пустыни я прошу всего по три сотни, а черную двушку уступлю на дв съ половиною. Не жалй золота, эффенди, только у Акаби ты можешь теперь купить хорошенькую женщину.
Я оттолкнулъ Юзефа рукою, когда онъ сталъ удерживать меня, а Юза торопилъ верблюдовъ подняться, едва я усплъ уссться. Караванъ нашъ тронулся впередъ, оставивъ за собою шатеръ съ невольницами, десятокъ арабовъ-торговцевъ и стараго Юзефа, бсновавшагося отъ невыгорвшаго дла и потерявшаго, благодаря Юз, цлый день пути изъ-за меня. Мы направились по горнымъ кручамъ, придерживаясь берега Акабинскаго залива, и скоро оставили далеко становище женопродавцевъ. Я вдохнулъ свободне бальзамическій воздухъ пустыни и моря, сожаля о встрч, которая отравила для меня слдующіе дни пути.
V
Весь тотъ день мы шли неутомимо по горнимъ тропамъ надъ самымъ Краснымъ моремъ; благодаря запасу свжей води, взятой изъ колодца у Пещеры Судебъ и не успвшей еще испортиться, а также близости моря, освжавшаго насъ пріятнымъ бризомъ, нашъ шестнадцатичасовой переходъ былъ довольно сносенъ, мы были бодры. Два раза въ тотъ день мы останавливались, чтобы погрузиться въ соленыя волны прибоя и посбирать рдкихъ раковинъ, которыми такъ богато Красное море. Надо было удивляться тому разнообразію и чудной красот, какую представляютъ эти истинные перлы моря; самыя причудливыя форми, самые яркіе цвта, разнообразныхъ и нжныхъ оттнковъ, съ чуднымъ блескомъ и жемчужною игрою, поражаютъ даже въ мертвомъ состояніи; той же красоты, которую представляютъ эти цвты моря въ своей родной стихіи, оживленные присутствіемъ живыхъ существъ, не суждено видть человческому глазу. Я до того увлекся сборомъ раковинъ, коралловъ разнообразныхъ цвтовъ, зоофитовъ, морскихъ звздъ, что едва могъ оторваться посл купанья отъ этого занятія, чтобы начать трястись снова на своемъ верблюд. Къ вечеру, почти къ самому закату солнца посл долгаго и утомительнаго перехода, мы, наконецъ, остановились на ночлегъ около дикаго ущелья у подножья Терабина, которое составляетъ естественный выходъ къ Красному морю изъ треугольнаго пространства Рамдейской пустыни (образуемаго Джебель-этъ-Тихо и Терабиномъ съ свера, Акабинскою цпью съ востока и съ возвышенностями Уади Цугерахъ съ юга). Черезъ это ущелье пролегаетъ и обыкновенный путь отъ Синая въ Акабы черезъ степь Рамле, тогда какъ мы шли, благодаря Ахмеду, по пути, которымъ не прошелъ ни одинъ европеецъ. Дорогу каравановъ черезъ ущелье Эль-Тапсъ {Имени ущелья Эль-Тапсъ нтъ на картахъ Робинзона и другихъ путешественниковъ.}, какъ его называлъ Ахмедъ, у самаго нашего привала обозначали высохшіе и поблвшіе на солнц остовы павшихъ верблюдовъ: это указывало, что переходъ черезъ Рамле очень тяжелъ, хотя и гораздо короче нашего окружнаго пути. Мсто, выбранное нами для ночевки, было одно изъ поразительнйшихъ по дикой и суровой красот окружающей обстановки. Со всхъ сторонъ огромныя, поднимающіяся выше 2000 фут. горы, спереди чудный Акабинскій заливъ, замыкаемый на далекомъ горизонт съ востока синющею цпью Аравійскихъ возвышенностей, а сзади, между дикими громадами, извивающееся причудливо, мрачное ущелье Эль-Тапса, загроможденное разбросанными камнями и усянное блющими остовами. Въ эту ночь мы были свидтелями прекраснаго небеснаго явленія — обильнаго паденія звздъ. Въ продолженіе боле получаса, то и дло бороздили прекрасное небо блестящіе метеоры во всхъ направленіяхъ; нкоторые изъ нихъ, исчезая въ безпредльномъ пространств, оставляли въ голубой атмосфер яркіе серебристые слды, терявшіе свою фосфоричность, казалось, только отъ немерцающаго блеска другихъ боле яркихъ метеоритовъ. Въ воздух было тихо, не чувствовалось даже берегового бриза; земля, казалось, спала, какъ спитъ пустыня всегда; одно небо въ ту ночь жило своею особенною таинственною жизнью; блестящіе метеоры, какъ облачные духи, то вдругъ появлялись изъ голубого пространства своими серебристыми тлами, то вдругъ пропадали безслдно, какъ бы утопая въ безпредльности. Было что-то потрясающее душу въ этой игр метеоритовъ; но временамъ изумленному уму казалось, что присутствуешь гд-то вн земной сферы, откуда можно было наблюдать систему вселенной, какъ предъ ослпленными очами проносятся, по предвчно начертаннымъ орбитамъ, цлые міры, едва доступные созерцанію человческому. Къ полночи прекратилось волшебное видніе; посл полночи уснули мы, какъ убитые, въ дикомъ ущельи Эль-Тапса рядомъ съ остовами верблюдовъ и людей, заснувшихъ вчнымъ сномъ въ мертвой пустын.
Мы проснулись не рано на другой день, потому что меня разбудило собственно солнце, начавшее немилосердно палить мой обнаженный затылокъ. Еще два дня пути оставалось до Акабы и пути не легкаго, не смотря на то, что теперь нашъ путь пойдетъ не по горнымъ кручамъ, а по самому берегу Краснаго моря у подножья Акабинскихъ альпъ. Трудность пути зависла главнымъ образомъ отъ того, что у насъ начиналъ уже чувствоваться недостатокъ и въ безъ того уже отвратительно скудной и наскучившей до омерзнія пищ, а также потому, что у насъ не было совершенно чистой воды. Взятая изъ колодца Судебъ, вода уже начинала въ бурдюкахъ превращаться въ отвратительную теплую бурду, которая могла служить только прекраснымъ рвотнымъ, но никакъ не освжающимъ и не укрпляющимъ напиткомъ. При такихъ условіяхъ надо было идти еще по крайней мр два дня, не говоря о могущихъ встртиться задержкахъ. Ахмедъ, впрочемъ, уврялъ, что воды этой хватитъ еще дня на четыре, а провизіи при разумной экономіи дня на три, такъ что мы могли отправляться смло, надясь достигнуть Акаби, не умеревъ ни съ голоду, ни съ жажды, хотя и потерпвъ вс нужды и лишенія, обусловливаемыя отвратительною пищею и скверною вонючею водою. Мы снялись съ сегодняшняго ночлега довольно въ худомъ расположеніи духа, такъ какъ путь на верблюд по пустын начиналъ уже наскучивать при вашихъ условіяхъ. Не имя достаточныхъ средствъ и надясь на свою выносливость, я не запасся необходимыми припасами изъ Суэца и принужденъ былъ питаться тмъ, что забралъ изъ Синайскаго монастыря. Меня предупреждали, что рискованно будетъ идти черезъ пустыню въ іюн мсяц при страшныхъ тропическихъ жарахъ безъ достаточной провизіи съ тремя вооруженными проводниками. Предостереженія были не напрасны; мы пострадали ужасно отъ недостатка пищи и питья, я вынесъ легкую лихорадку и солнечный ударъ до Синая, воспаленіе соединительной оболочки глазъ (conjuctivitis) отъ ослпляющаго блеска песковъ пустыни, и другой солнечный ударъ посл Сивая до Акаби и третій впослдствіи на пути изъ Акаби въ Эль-Аришу. Переходъ черезъ пустыню понадорвалъ мое здоровье и вообще, такъ что я прибылъ въ Іерусалимъ страшно изнуренный и обезсиленный {Только благодаря любезности генеральнаго консула В. . Кожевникова, принявшаго на себя заботы обо мн какъ о родномъ, я былъ обязавъ тому, что возстановлены были мои истощенныя силы.}. Денъ этотъ былъ одинъ изъ тяжелйшихъ во время всего перехода, потому что страданія мои были чрезвычайны, и я бросался въ морю, сгарая желаніемъ освжить свой языкъ хотя каплею прохладной не вонючей води. Ни да, ни зда не шли на умъ, я мучился, а не жилъ въ тотъ день, качаясь почти безъ сознанія на горб верблюда, не давая себ яснаго отчета въ томъ, что происходитъ вокругъ; для меня безслднымъ остался почти весь путь отъ ущелья Эль-Тапса почти до самой Акаби. Помню только, что мы шли все у подножья горъ, почти у самаго морского берега, что порою волны Акабинскаго залива лизали ноги нашихъ верблюдовъ, что, я безсознательно глядя вокругъ, видлъ только голыя скалы сперва Терабина, а потомъ отроговъ Эль-Тиха, и тихое море у своихъ ногъ, и голубое небо надъ головою. Большаго не припомню; даже характеръ береговыхъ скалъ и почвы берега не удержался въ моей памяти, такъ что когда я писалъ эти строки, то усиленно старался припомнить, по какой почв мы шли отъ Эль-Тапса до Акаби. Даже мои выносливые арабы потеряли свою энергію; еще Рашидъ, бодре всхъ насъ хавшій на своемъ верблюд, походилъ на прежняго гордаго коваса, но за то Ахмедъ и особенно Юза сидли на горбахъ, какъ мокрыя курицы. Не будь дорога такъ проста, потому что мы хали все время по берегу залива, никуда не сворачивая, мы непремнно бы заблудились, такъ какъ ни Ахмедъ, ни Юза — присяжные проводники — не могли уже исполнять своихъ обязанностей. Дорогу нашу теперь довольно часто обозначали высокіе, поблвшіе на солнц, остовы верблюдовъ, а иногда и людей, прежде пострадавшихъ и погибшихъ въ пустын; эти ужасные знаки служили для насъ и вхами, указывавшими путь, и страшными memento more. Не будь у насъ подъ бокомъ освжающихъ волнъ Краснаго моря, мы едва ли бы выбрались изъ пустыни; я, по крайней мр, обязанъ своимъ спасеніемъ единственно частому купанью въ морскомъ прибо. Едва закружится голова и застучитъ въ вискахъ, едва мысли начинаютъ путаться и переходить въ страшный кошемаръ, какъ я кричалъ, чтобы караванъ останавливался; едва ступая ногами, я сходилъ съ верблюда, срывалъ съ себя одежды и бросался въ голубыя волны, не думая ни о какихъ морскихъ чудовищахъ. Только благодаря этому освжающему купанью, я предохранялъ себя отъ пораженія солнечнымъ ударомъ, который былъ бы смертеленъ для меня въ тогдашнемъ обезсиленномъ состояніи. Какъ мы дохали въ тотъ день до ночлега, я не могу представить теперь; помню только, что, когда разгружены были верблюды и мы улеглись уже безъ ужина и чаю на свои плащи, и холоднымъ ночнымъ воздухомъ пахнуло на насъ съ моря, то мы словно ожили. Въ ту ночь стало до того свжть, что мы даже начали зябнуть, это было якоремъ спасенія для меня. Едва я почувствовалъ, что кожа моя начала энергически работать подъ знакомымъ намъ, сверякамъ, дйствіемъ легкаго холодка, какъ я оправился до того, что снова сталъ бодрымъ, веселымъ и ощутилъ потребность ды. Оправились и мои арабы, но этихъ дтей пустыни пугалъ ночной холодъ, и они дрогли до непріятнаго ощущенія. Согрться же имъ было нечмъ, потому что у насъ было нечмъ разложить костра. Поли въ сухомятку черстваго синайскаго хлба, оливъ, начинавшихъ горькнуть, козьяго сыру и, запивши бурдою, и улеглись спать снова и заснули сномъ праведниковъ.
Проснувшись на другой день и чувствуя себя довольно бодрымъ, я началъ оріентироваться на счетъ нашего географическаго положенія. По всмъ даннымъ мы находились на параллели свернаго отрога Джебеля-эль-Тиха въ томъ мст, гд приморская цпь наиболе отходитъ отъ берега Акабинскаго залива. Въ этомъ мст Джебель-эль-Тиха съ приморскими горами образуетъ горный узелъ, который обозначается нсколькими возвышающимися пиками. По разсчетамъ Юзы и Ахмеда, а также по моимъ вычисленіямъ, мы должны были быть, если не въ ночи, то на другое утро въ Акаб. Это надежда оживила насъ и мы бодро выступили въ путь. Но этой бодрости хватило намъ не надолго, мы еще ране полудня погрузились въ ту же апатію, въ какой были во весь вчерашній день. Та же безучастность ко всему, тоже холодное равнодушіе, та же мучительная подавленность когда ничего не желаешь, ничего не чувствуешь, ничего не мыслишь, когда погружаешься въ забытье, въ нирвану. Быть можетъ, мои спутники и не доходили до такого состоянія, но я былъ погруженъ въ него всмъ своимъ существомъ такъ мы хали часовъ до 4-хъ пополудни, не думая ни объ отдых, ни о чемъ вообще, безучастно только поглядывая вокругъ то на море, къ сверу съуживающееся длиннымъ языкомъ, то на скалы, каменною стною стоявшія на всемъ пути вашемъ слва, и покачиваясь на верблюдахъ, которые, видимо, послдніе два дня ослабли до того, что едва волочили ноги. Я не думаю, чтобы мы въ послдніе дни длали по обычныхъ пяти верстъ въ часъ, не смотря на то, что животные наши были не особенно нагружены. Въ Акаб мы надялись отдохнуть, запастись провизіей и силами на новый переходъ черезъ пустыню; къ Акаб относились вс наши стремленія и пожеланія, какъ къ конечному пункту настоящихъ страданій, хотя до конца было еще очень далеко. Но и Акабы, казалось, не такъ легко было достигнуть; вотъ уже почти два дня мы идемъ отъ Эль-Тапса по дорог врной, караванной, по которой нельзя заблудиться, благодаря блющимъ тамъ и сямъ костякамъ верблюдовъ, а оконечности Акабинскаго залива, гд стоитъ Акаба, не видать; къ сверу длинный язычекъ залива по прежнему оканчивается какъ-то неопредленно, какъ будто синеватая дымка подернула весь горизонтъ, а такъ не кончается пустыня… Грустныя мысли пали опять въ голову, и безъ того уже поразстроенную не мало; неужели намъ не дойти къ утру до Акаби, думалось мн, и казалось съ этою думою отлетала послдняя надежда на выходъ изъ мертвой пустыни, оставалось готовиться въ тому, чтобы остаться въ пустын на вки… Я замчалъ, что и арабы мои сдлались грустные, какъ я, и Юза погонялъ верблюдовъ, хорошо понимая, что мы не придемъ въ Акабу скоро, такъ какъ животныя измучены и не могутъ идти по прежнему ходко. Но вотъ Рашидъ поднялся немного на горбъ верблюда и сталъ всматриваться въ даль пустыннаго берега; мы вс послдовали его примру, оживившись нсколько надеждою увидть желанную цль. Ничего, однако, кром чернаго пятна, какъ будто двигающагося, на горизонт не замчалось, на это пятно были устремлены наши усталые взоры, и, казалось, оно росло въ размрахъ и подвигалось въ нашу сторону.
— Эффенди, — вдругъ ршительно произнесъ Рашидъ, обратившись ко мн, и глаза его загорлись огнемъ, — то видно арабы пустыни. Рашидъ съуметъ умереть за эффеиди, если будетъ нужда, но пусть не боится, эффенди, арабы пустыни — трусливые шакалы.
Непріятно прозвучали для меня слова Рашида, видимо, возбужденнаго своимъ открытіемъ, хотя, судя по прежнему опыту, нечего было опасаться встрчи съ сынами пустыни. Непріятное чувство перешло наконецъ въ настоящій страхъ, когда я замтилъ, что Рашидъ, а на нимъ Ахмедъ и Юза осмотрли свое оружіе и вынули ятаганы изъ ноженъ, какъ для настоящаго боя. Пятно на горизонт разршилось тмъ временемъ въ порядочную группу верблюдовъ, шедшихъ не караваннымъ образомъ, а толпою, какъ идутъ всегда верховые верблюды арабовъ. Можно было насчитать нсколько десятковъ животныхъ. Мы, очевидно, встрчались съ цлымъ племенемъ дикихъ арабовъ, быть можетъ, подстерегавшихъ насъ, чтобы получить изрядный бакшишъ на пропускь. Этого намъ и слдовало опасаться, потому что у меня едва оставалось нсколько турецкихъ лиръ. Наша апатія исчезла, какъ дымъ; видимая опасность заставила даже меня воспрянуть духомъ. При вид моихъ горячившихся арабовъ, игравшихъ оружіемъ и приготовлявшихся въ бой, какъ на веселый пиръ, весь мой страхъ мало-по-малу сталъ переходить не въ мужество, но въ какое-то неопредленное чувство, родъ опьяннія, въ которомъ человку не представляется даже видимая опасность серьезною. Какъ-то машинально, но вынулъ я ятаганъ, осмотрлъ взводы Вессоновскихъ револьверовъ и снялъ съ шеи верблюда берданку и положилъ около себя, хотя, собственно говоря, не желалъ и не думалъ сражаться. Четверымъ, даже отлично вооруженнымъ, трудно было справиться съ нсколькими десятками хищниковъ, если дло дойдетъ до боя; а я все почему-то надялся, что дло обойдется безъ рзни. Арабовъ-пустыни уже можно было легко различать. Нсколько десятковъ верблюдовъ, на которыхъ чинно возсдали сыны пустыни съ длинными копьями въ рукахъ, ятаганами за поясомъ и ружьями на плечахъ, шли прямо на насъ; впереди каравана халъ шейхъ въ зеленой чалм {Зеленая чалма составляетъ признакъ мусульманина хаджи, побывавшаго въ Мекк и Медин и принесшаго поклоненіе гробу Магометову.}.
Не прошло и десяти минутъ съ тхъ поръ, какъ я увидалъ шейха, мы были уже окружены со всхъ сторонъ многочисленными арабскими всадниками и цлымъ лсомъ копій внушительной длины. Сердце во мн сильно забилось, когда окинувъ взглядомъ вокругъ, я замтилъ, что мы находимся въ центр круга, составленнаго дикими сынами пустыни, лица которыхъ не внушали никакой симпатіи. Теперь только я понялъ, что между арабами пустыни, виднными нами недавно, и этими существуетъ огромная разница, и что мы отъ этихъ не отдлаемся такъ легко. Невольно я вздрогнулъ при мысли о возможности и даже необходимости боя, потому что заплатить мн за проздъ было нечмъ, а намреніе арабовъ было очень ясно. Увидавъ, что мои арабы вынули ятаганы, я взвелъ курокъ Вессоновскаго револьвера, все еще не имя ни малйшаго желанія вступать въ неравный бой, исходъ котораго намъ легко было предвидть. Шейхъ, увидавъ нашу видимую готовность сопротивляться, махнулъ рукой и заговорилъ словами привтствія, прикладывая руку во лбу и груди и приглашая насъ переговориться.
Юза, великій дипломатъ, отвчалъ ему тмъ же и съ моего согласія подъхалъ ближе къ шейху, сопровождая вс свои движенія пріемами утонченной арабской вжливости, на которые можно было посмяться, если бы мы не находились въ такомъ ужасномъ положеніи. Долго говорилъ Юза, разнообразя свои переговоры то энергическими жестами, то изысканными пріемами, но шейхъ упорно стоялъ на своемъ. Предводитель арабовъ пустыни требовалъ съ насъ за свободный проздъ черезъ его владніе всего 20 золотыхъ, угрожая въ противномъ случа задержать насъ. Юза представлялъ ему вс резоны, что идетъ московскій паша, что нельзя безпокоить благороднаго эффенди, который не любитъ шутить, но все это было напрасно; дипломатія его не помогала; опасность нашего положенія увеличивалась. Я уже представлялъ себ перспективу плна у арабовъ пустыни со всми ужасами его или смерти въ бою съ ними за свободу; другихъ выходовъ не предвидлось, потому что нельзя было разсчитывать ни на мягкосердечіе корыстолюбиваго шейха, ни на успхъ прорыва силою черезъ кольцо арабскихъ воиновъ. Я уже началъ Юз диктовать ультиматумъ, которымъ объявлялъ шейху, что, не имя требуемыхъ денегъ за уплату прозда, мы будемъ или прорываться силою, или оставаться на мст, пока не придутъ въ намъ на помощь изъ Акабы (послднее, разумется, было выдумкою съ цлью острастки арабамъ), какъ смлый Рашидъ спасъ насъ всхъ изъ отчаяннаго положенія энергическимъ поворотомъ дла.
— Мудрый шейхъ, — вдругъ произнесъ онъ, обращаясь въ предводителю съ ятаганомъ въ рук,— московъ-паша не волкъ и не гіена; онъ не боится арабовъ. Его спутники также. Ихъ чудныя малыя ружья (такъ называютъ арабы револьверы) посютъ много смерти между сынами пустыни, и московскій паша найдетъ себ дорогу по трупамъ своихъ враговъ… Но ты, шейхъ, если и избгнешь смерти отъ руки москова-паши, то не уйдешь отъ его мести… Твоя голова будетъ сушиться на солнц {Рашидъ разумлъ здсь египетскій способъ казни грабителей, которыхъ отрубленныя головы вывшивались на воротахъ городовъ, пока не истлвали совершенно.}, чтобы вс знали, что московъ шутить не любитъ. Рашидъ замолчалъ и вынулъ револьверъ, хладнокровно взводя его курокъ; вс мы послдовали его примру; передъ строемъ арабовъ, склонившихъ свои копья, какъ бы по данному сигналу, затрещали взводы восьми револьверовъ… Шейхъ, испуганный зловщимъ трескомъ страшнаго, въ понятіи арабовъ, оружія, невольно отступилъ, весь строй арабовъ осадилъ верблюдовъ также.