На далеких окраинах
Шрифт:
— Стой!..
Передние остановились; задние стали догонять передних.
— Да что же, черт вас возьми, стой да стой! — горячился Хмуров, наскакав на командира.
— Позвольте, нельзя. Ребята, купи кто лепешек: там, неравно, закусить придется. Михеев, бутыль с тобой?
— У Павлова в торбе, — отзывается из задних рядов голос Михеева.
— Не оттягивать — эй! Что разбрелись! — кричит командир. — Марш!..
— Слышь ты! — кричит Хмуров Перловичу.— Мы там не проедем: там мост разобран...
Перлович не слушает и все погоняет лошадь.
— Смотри, назад придется вернуться...
— Назад, — говорит один казак из передних другому, запаливая на бегу трубочку. — Легко сказать — назад: этак мы верст шесть кругу должны сделать.
— А кто понес нас базарами; надоть было обыкновенной дорогой.
— Обыкновенной!
— Стой!.. — командует сотенный и добавляет: — Вот тебе и раз!
Перлович в недоумении ездит по крутому берегу оврага. Спуститься некуда и даже пешему невозможно; со дна этого оврага торчат полуразрушенные козлы разобранного моста; на противоположной стороне уцелело еще одно прясло и висит в виде балкона, а внизу, между таловых кустов, сочится какая-то грязная струйка.
— Я говорил! — заорал Хмуров. — Я говорил! Назад, назад скорей!
Постояли минуту, другую — пораздумали. Всякий заглянул вниз и всякий сказал: «Ведь, ишь ты, разобран!» Один казак пробовал было спуститься, да чуть не оборвался и не полетел с высоты, по крайней мере, десяти сажен.
— Чего лезешь ты, рыло киргизское! — крикнул на него сотенный командир. — Назад, так назад... Направо кругом! — запел он и тотчас же перевел на обыкновенный язык: — Заворачивай, братцы!
Завернули.
— Теперь куда же? — подумал вслух Хмуров,
— Известно, опять через базар и в Чиназские ворота, а там возьмем правее, ну и в самый раз, — отвечал ему командир.
Перлович уступил свое переднее место Хмурову, который, обгоняя его, произнес с укором:
— Что, брат, ближе вышло? А времени-то сколько ушло!
Перлович промолчал. Быстрая езда и жаркое утро всех разгорячило, лица были красны, словно пылали, одно только лицо его, Перловича, было желто и по нем выступали какие-то пятна: конвульсивно стискивала поводья холодная рука, и во рту он чувствовал сильную горечь. Очень-очень некрасив он был в эту минуту, а эта странная перемена потому только и не была замечена, что все слишком заняты были одной идеей — напасть поскорее на след барантачей.
Наконец, спустя часа полтора после выступления, напали на настоящую дорогу, и вдали, на вершине обрыва, показалась старая гробница.
— Тсс!.. — приподнял руку сотенный командир. — Теперь, голубчики мои, теперь осторожней! Шестеро слезьте с коней, да ползком, братцы, тихонько... чуть, чуть... ни боже мой, и, значит, коли что, ежели как, то сейчас...
Казаки, казалось, поняли эту речь, я человек шесть полезли на брюхе «тихонько, осторожней, коли что, ежели как», а остальные начали осматривать винтовки, щелкая замками и продувая стволы.
— И какого там черта еще! — крикнул Хмуров, проскакал мимо ползущих на брюхе казаков, чуть не вытянул одного нагайкой, благо удобно было, и остановился на самом гребне обрыва, на том самом месте, где виднелись еще следы Бельчика. Если бы Хмуров не смотрел, вытаращив глаза, на что-то внизу, то наверное бы узнал эти полукруглые значки, резко отпечатавшиеся на красноватом грунте выветрившегося гранита.
Любопытство взяло верх над осторожностью. Да к тому же пример Хмурова подействовал заразительно. Мало-помалу, всадник за всадником, столпились все над обрывом: подползли и те шестеро, исполняя до конца приказ начальства, доползли, встали, отряхнулись и пошли к своим лошадям.
На ярко-зеленой поляне, в тени развесистых карагачей, валялось несколько предметов: какая-то красная тряпка, ножны от туземной шашки и труп в кителе, в красных шелковых панталонах. Трудно было разобрать, как этот труп лежал: лицом вверх или затылком?
У этого трупа не было ни лица, ни затылка.
— Батогов! — крикнул Хмуров. — Это его красные шаровары.
Перлович покачнулся на седле и схватился за гриву. Ему показалось, что он вместе с конем оборвался с кручи и летит вниз.
Потихоньку спустились вниз по тропинке и окружили тело.
— Погоны артиллерийские, золотые, — произнес щеголеватый адъютант.
— Ну, значит, Брилло, — решил Хмуров.
— Коли ежели не имеется головы, — заявил сотенный командир, — ужасно трудно признать, что за человек. Потому, ежели как все остальное...
— А там, в овраге, никого нет? — доносился голос одного из казаков.
— ...большое сходство между собой имеют, — докончил начальник отряда.
— Ну как же, — возразил кто-то, — ежели мусульман или там жид и опять православный — завсегда без головы узнать можно.
— Коли ежели без одежи...
— Да будет вам! — прервал спор Хмуров. — Свалка была здесь; это верно; вишь, крови везде сколько! А отсюда следы пошли вон, позади этого двора на дорогу. Пускай подберут тело кто-нибудь и отвезут в город, а мы дальше. Теперь мы на следу, дело верное, может, и догоним к вечеру.
Распорядились насчет тела Брилло и тронулись дальше. Скоро выбрались на Ниазбекскую дорогу, Здесь многочисленные следы конских ног, ясно видные в узком, мало проезжем переулке, исчезли, затертые следами арбяных колес только что проехавшего обоза.
Пришлось обратиться к расспросам, и сотенный командир подъехал к маленькой чайной лавочке, старик хозяин которой смотрел на подъехавшего русского усиленно моргающими глазами. Начался допрос с помощью переводчика, казака-башкирца.
— Барантачи куда пошли? — начал сотский. Казак перевел.
— Кто? — переспросил сарт.
— Барантачи, разбойники, каракчи, — пояснял командир и начинал горячиться. Казак-переводчик тоже начинал волноваться.
— Не знаю никаких барантачей, — говорил старик. — Я здесь сижу с самоваром, зла никому не делаю. У меня и кальяны есть... Вон из них ваши казаки курят, — указал он на казаков, которые между тем не теряли дорогого времени.