На далеких окраинах
Шрифт:
— Оба околеют, — решил старый мулла Ашик. Он был знахарь по этой части, и приговор его остался без всякого опровержения.
Через день хотели назад идти, а сегодня думали еще порыскать немного; а пока, чтобы не тратить времени, посланы были один джигит и два работника за новыми верблюдами для подъема кибиток и прочего скарба.
Из работников поехали Батогов и Каримка. Хотя Нар-Беби и успела шепнуть Батогову: «Не езди, оставайся», но тот сделал вид, что не слышит, и пошел седлать себе старую, хромую лошадь. Ему все еще боялись давать хорошую. «А ну, как уйдет? — думали они. — А на плохой много не расскачешься по степи».
«Ишь, собачий сын», — подумала красавица, улучила еще удобную минуту и опять шепнула: — Не езди же, говорят тебе. — И опять не получила ответа.
В голове у Батогова плотно засела какая-то дума, такая дума, что ее не могла даже выбить оттуда сама краснощекая Нар-Беби, как бы ни выставляла напоказ свои полновесные формы.
Даже Юсуп заметил это обстоятельство и, передавая Батогову аркан, сказал ему:
— Гляди, тюра, не надури чего такого, чего нам вдвоем не распутать.
— Небось, не надурит, — сказал словно как про себя невесть откуда подвернувшийся Каримка.
Юсуп вздрогнул и вытаращил глаза и за нож даже ухватился. Батогов тоже изумленно посмотрел на Каримку, который, как ни в чем не бывало, садился на лошадь и проговорил:
— А, так ты и взаправду напал на след; ловок парень. Ну, что же делать, сам виноват.
— Едем, что ли?! — крикнул джигит, и все трое пошли перебоем, так называемой волчьей рысцой, придерживаясь окраин солонцовых болот.
Впереди ехал джигит, за ним ковылял Батогов, сзади всех Каримка, ухмыляясь, посвистывая и напевая себе что-то под нос.
— Погоди, запоешь иначе, — думал Батогов. Он чувствовал на себе взгляды Каримки и ему было как-то неловко, словно за спину заползла какая-то гадина и скользит своим холодным телом как раз между его лопатками.
Уже далеко сзади остались кибитки. Слева расстилалась волнистая степь, справа сквозь камыши тянулись светлые полосы болотин, проглядывали кое-где лужи, заржавевшие, покрытые серо-красным вонючим налетом. Местами серебрилась соль, словно почва подернута была утренним морозом. Где было совсем твердо — и копыта коней звякали на ходу, где же попадались места помягче, и — лошади проваливались выше колен и вязли. Инстинктивно храпели кони, почуяв под собой неровную почву, и фыркая, рвались или вперед, или же стремительно кидались в бок, на более надежную дорогу.
Джигит ехал молча, все сдерживая своего горячего коня; по временам он оглядывался и останавливался совсем; лошади работников не могли поспевать за его серо-пегим и беспрестанно отставали.
Батогов уткнулся глазами в ощипанную гриву своей клячи и, казалось, дремал, а Каримка всю дорогу пел-импровизировал какие-то песни то громче, то тише, то впутывая в слова песни понукания своей лошади.
А Батогов не дремал; он думал. Ему было о чем думать.
— Ну, случилось все так, как и случилось... Средства в руках... А чьи они? Надо было разузнать, все сообразить... Не все, ведь, убиты; один только, и то потому, что уж очень барахтался... (Батогов припомнил это выражение). А, жена а немец-механик?.. скажешь, не знал?.. Нет, знал. Ты сам еще тогда сказал об этом... Где же они, эти жена и немец?.. В степи увезли, в неволю... Ну, а как их можно было опять оттуда вытянуть?.. Денег послать, сторговаться... Вся процедура подобных выкупов известна, она вовсе незамысловата; есть даже люди, что только занимаются этим посредничеством, и ты этих людей знавал. Твой же приятель Мурза-бай мог это для тебя устроить.
— А Каримка все знает... — пел сзади него сиповатый ненавистный голос.
— Не предполагаешь ли ты, друг мой, что теперь уже поздно поправить дело?.. Для немца-механика оно точно что поздновато; ну, а для той, что просо толкла, для той, на которую поналегли очень, она и захирела?..
Батогов почувствовал, что если бы под ним была не эта заморская кляча, а его Орлик, он так бы и рванулся туда, к горам, за которыми бегают русские рубахи, туда, где есть у кого взять деньги и где можно было бы отыскать приятеля Мурза-бая... Но под несчастным невольником была жалкая лошаденка, которая давно уже разучилась скакать, которая теперь даже споткнулась и чуть не упала от одного только порывистого, конвульсивного движения Батогова.
— Вот ты бежать собираешься. Юсупка твой все дело уже подготовил; он сам говорил тебе об этом. Ну, а у той нет Юсупки; кто подготовлял той хоть что-нибудь? Разве у той нет, как у тебя, заветной мечты, нет томительного желания, хоть на минуту, хоть перед смертью, почувствовать себя свободной, чтобы испустить дух не под плетью скуластой дикарки, а видеть вокруг себя сочувственные, родные лица…
— А Каримка все знает...
— Сами на себя погибель накликаем, — тихо произнес Батогов и обернулся к певцу.
Даже Каримка вздрогнул и немного струсил: такие страшные, блуждающие глаза были у Батогова.
— Три года тяжелого рабства!.. Господи! Ведь я три месяца только, и то одна надежда поддерживала; без этой надежды, может быть, давно уже... А она? Ее что поддерживало?..
— Гей! Гей! — завопил передний джигит каким-то неестественным голосом и сорвал сразу, во весь карьер перелетел через высокий куст камыша и понесся по степи.
Что-то маленькое юркнуло впереди, спряталось, опять показалось, и, словно шарик, покатилось близко, перед самой лошадью джигита.
— Куян, куян (заяц)! — кричал Каримка и заерзал на седле.
Близко, вот-вот, наседал серо-пегий на удирающего зайца; были мгновения, что издали казалось, будто лошадь топтала передними ногами беглеца; но это только казалось. Несколько раз джигит высоко взмахивал плетью, быстро нагибался, словно валился с седла, но удар приходился просто по земле, поднимал пыль, срезывал сухую степную колючку; а заяц, невредимый, заложив уши на спину, драл впереди, раззадоривая горячего, в это мгновение все забывшего на свете охотника.
Все дальше и дальше уносился джигит в своей лихой скачке. Уже чуть виднеется вдали его верблюжий халат, уже ничего не видно, кроме пыли...
— Ну, что же, едем, что ли, чего дожидаться? — сказал Батогов.
— Нет, Каримка один с тобой не поедет, — проговорил работник и попятил немного свою лошадь.
— Что, поросенок, струсил?
— Ну, ну, смотри, у меня нож есть.
— А мне наплевать на тебя и с ножом твоим, — произнес Батогов и поехал.
Каримка постоял, подумал немного и поехал осторожно сзади. Несколько времени оба ехали молча; даже Каримка оставил свою песню с припевом: «А Каримка все знает». Батогов опять задумался.