На далеких окраинах
Шрифт:
— А, сейчас... я велю... садись тут...
— Да что ты растерялся; на себя не похож?
— Я сейчас распоряжусь; вот сюда садись.
— В сапоги налилось... А, ушел...
Перлович вышел из комнаты и оставил гостя одного. Тот сбросил с себя намокшую шинель, перекинул ее через спинку стула и стал мерить комнату из угла в угол, потирая окоченевшие руки. Походил, походил, подошел к двери, задернутой тяжелым ковром, приподнял ковер, потрогал ручку: заперта.
— Ну, вот вино, — произнес Перлович, входя с бутылкой и стаканом в руках; он вдруг остановился на пороге, заметив, что гость наклонился к замку завешанной двери.
— А что ты, брат, там не сидишь? — Гость указал на запертую комнату. — Там у тебя лучше; камин и все такое...
— Все равно, там теперь заставлено все... Ну, в чем же дело?
— Какое?
— В такую пору приехал, что-нибудь важное; иначе...
— А да, да, — гость налил стакан и залпом выпил. — Эх, если бы самоварчик!
Перлович стиснул рукой мундштук пенковой трубки, та хрустнула.
— Раздавил? Жаль, — произнес гость, заметив движение хозяина. — Вот видишь ли, приезжает ко мне Хмуров и говорит... история эта немножко длинновата, я, впрочем, буду тебе ее немного сокращать...
У Перловича захватило дыхание; ему послышался шум в соседней комнате...
Совсем рассвело, и в той комнате, которая была заставлена, потому только было темно, что сквозь войлочные ставни, которыми были закрыты окна, не мог проникать грязноватый свет серого, ненастного дня. Когда Перлович вошел в комнату и ставни были сняты, он увидел Батогова, лежащего совершенно неподвижно, на спине, с открытыми, тусклыми глазами, с окоченевшими пальцами, стиснутыми около горла: должно быть, он хотел разорвать душивший его ворот рубахи.
Перлович наклонился к лежавшему, положил ему руку на лоб и тотчас же отдернул ее от неприятного ощущения холодной, лоснящейся массы. Долго стоял он над телом, потом подошел к окнам, с трудом отворил одно из них, и в комнату пахнуло сыростью.
Перлович подошел к столу и сел писать. Холодный ветер, врываясь в открытое окно, пронизывал его насквозь, и дрожащая рука судорожно прыгала по бумаге.
XIII
«Хотя, впрочем, сомневаюсь»
Сидя еще в комнате, со стаканом утреннего чая в руках, доктор зевал во весь рот и проверял счета преферанса, сохранившиеся еще на зеленом, порыжелом сукне раскрытого ломберного стола. Доктор еще не умывался и на его бакенбардах присохли кое-какие остатки вечерней подзакуски.
— А надул, мерзавец, надул!..
Доктор наклонился над сукном.
— Вот и тут приписал лишнее к висту, а тут вот стер... Ну, жулики... Ты чего?..
— Верховой от Перловича приехал, гнал шибко, инда калитку у нас свернул коленком, — докладывал денщик, высунувшись из-за двери.
— Ну, чего там?
— Письмо привез.
— А, давай...
Доктор взял письмо, посмотрел на печать, поковырял ее пальцем, посмотрел на свет и стал искать на столе перочинный ножичек.
— Подай очки... не там, в брюках поищи, ну?!
Доктор пересел к окну поближе, подрезал письмо, развернул его и начал читать.
— На целом листе накатал, — сообщил он и добавил: — Эка нацарапал, должно быть, с перепоя руки ходили.
По мере чтения, лицо доктора принимало все более и более серьезное выражение, и губы многозначительно сжимались.
— Да-с, вон оно как, понимаем, — произнес доктор, окончив чтение и громко крикнул: — Умываться давай, лошадь седлать!..
— Случай подходящий... и можно рассчитывать... Н-да... человек со средствами... положим, не без подозрения, — соображал доктор, намыливая руки.
Письмо, полученное доктором, было следующего содержания.
«Любезнейший и уважаемый доктор!
У меня в доме случилось большое несчастие, так сильно меня поразившее, что с большим трудом и тяжелым чувством принимаюсь за это письмо.
Наш общий знакомый и хороший мой приятель, скажу более, друг, Батогов, приехал ко мне еще вчера вечером и, после дружески проведенного вечера, остался ночевать у меня в угловой комнате.
Придя на другой день, то есть сегодня утром, к нему, застал его без всяких признаков жизни. По некоторым данным, я смею предполагать, что он отравился опиумом, который курил даже при мне вечером, несмотря на мои советы бросить...
Может быть, есть еще надежда спасти его, хотя, впрочем, сомневаюсь...
Приезжайте как можно скорее — жду.
Весь ваш Ф. Перлович».
— «Хотя, впрочем, сомневаюсь»... — цитировал доктор окончание письма, садясь на свою лошадь.
Прошло три дня. По шоссированной улице, мимо местного клуба, подвигалась под звуки похоронного марша пестрая процессия: священник в новых золотых ризах, поддерживая полы шелкового подрясника, шел по краю дороги, где посуше, беспрестанно обходя кучи запасного шоссейного камня. Человек десять без шапок и в мундирах, поверх которых, на всякий случай, накинуты были шинели, несли большой гроб, покрытый парчовым покровом.
Перлович с Хмуровым придерживали гроб спереди; первый шел молча, потупив глаза в землю, и поминутно прикладывал платок к глазам; второй подтягивал басом хору солдат-певчих.
На балкон клубной залы вышли человек пять, завтракавших до этой минуты и оставивших свои приборы при звуках барабанов.
— Ну-с, государи мои, вот и покончил наш авантюрист свое существование! — говорил интендантский чиновник, присаживаясь на перила.
— А дело нечисто... — заметил стрелок, вытирая рот салфеткой.