На далеких окраинах
Шрифт:
— Кто же его знал! — вздохнул угреватый унтер-офицер и потрогал пальцем то место на подошве сапога, где совсем отстала заскорузлая подметка и виднелись грязные онучи.
— Известно, — согласился рыжий, весноватый солдат, растирая на ладони табачные корешки.
— Теперь ежели сразу: Куцый, Валетка, опять Кудлай — пес здоровенный, Налет, Полкашка, твоя Венерка...
— Врешь, моя Венерка спала на кухне...
— На кухне?!. А зад у ней кто отшиб?.. На кухне!
— А пуще всех Колпик, так зверем и рвет...
— Как тут сообразить; теребят и шабаш.
— А тут Петров сдуру ахнул; говорю: «Постой, не пали», а он — «Бац!..»
— Фершал сказывал: в самое пузо, на четверть пониже ложечки, в эвто самое место.
— Ну, и шабаш.
— Оторопел я больно, братцы; мне, ведь, в первой, — слезливо оправдывался Петров, совсем еще рекрут с немного глуповатым, почти детским лицом и худой, плоской, недоразвитой грудью.
— Оторопел! — упрекнул его угреватый унтер-офицер.
— А силен же он, братцы, — начал рыжий.
— Кто? Этот-то?
Солдат взглянул на Батогова.
— Н-да. Меня, это, так тряханул — думал, смерть пришла.
— А Миронова как шваркнул.
— Бей подъем!.. — запел тенором толстенький капитан, выглядывая из-под какой-то холстины, с недопитым стаканом в руках.
XI
Первый караван
На большом дворе, примыкавшем к дачам Перловича, работа, что называется, кипела. Штук восемьдесят верблюдов, все больше одногорбых наров, с темно-коричневой, гладко остриженной шерстью, крепких и выносливых, бродили на свободе или же валялись группами, держась к той стороне, куда достигали теплые лучи осеннего солнца; человек десять киргизов прихлебывали и присмактовали около котла; два приказчика из русских, в полутуземных, полугостиннодворских костюмах, ставили масляной краской клейма и метки на объемистых тюках, расположенных правильными рядами, связанных попарно и приготовленных к нагрузке. Сарт, в лисьем халате и в белой громадной чалме, отмечал на лоскутках прозрачной бумаги местного производства какие-то каракули и горячо спорил с одним из приказчиков; одним словом, все что-нибудь да делали.
Дела Перловича шли очень хорошо. Он теперь отправлял в Коканд свой караван, и верблюды были его собственные, не наемные, так что он нисколько не был в зависимости от лени и недобросовестности кочевников. Хозяин был в отличнейшем расположении духа; он давно уже чувствовал себя морально, а следовательно и физически, очень хорошо.
Он сидел в комнате, красиво обставленной в полуазиатском, полуевропейском вкусе. Тут же находились Захо, Федоров; ждали Хмурова, да он почему-то не приехал. Еще человек пять гостей собрались к Перловичу побеседовать. Все общество завтракало.
Завтрак был более, чем обильный, завтрак был парадный. Весь стол был заставлен различными европейскими консервами: жестянки с омарами, баночки со страсбургским пирогом, трюфели, разная привозная рыба, все вещи весьма дорогие, особенно, принимая в расчет возвышение цен от дальности провоза. Горячий глинтвейн и шампанское дополняли стол, и большинство собеседников было навеселе.
— А ведь пошел в гору, — подмигивал глазами на хозяина Захо, отведя зачем-то в сторону одного из гостей, во фраке и военных панталонах с красным кантиком.
— Расторговался, — согласился фрак и добавил, вздохнув: — Что же, людям счастье...
— Не одно счастье, тут без сноровки тоже не обойдешься.
— Опять капитал — сила.
— А у Хмурова нет разве этой силы? А все врозь идет.
— У того больше для вида; опять же «эти широкие цели»; помнишь речь у Глуповского за обедом?
— Это когда о шелководстве говорить собирались?
Капитан с белыми погонами и академическим аксельбантом, услышав слово «шелководство», встал со стула и, прожевывая кусок какой-то красной рыбы, подошел к говорящим.
— Я еще раз повторяю, — начал он, — что пока не установятся правильные сношения...
— Это что там на дворе шумят так? — перебил капитанскую речь голос за столом.
Перлович, который сидел у камина с местным богачом, сартом Саид-Азимом, поднял голову.
— Вьючить начали, — сообщал Захо, нагибаясь над окном.
— Ну-с, господа, — произнес Перлович. — Вы меня извините, я пойду распоряжаться... я скоро вернусь... Надеюсь, вы не будете стесняться...
— Э, помилуйте...
— Что за церемонии!
— Я назначил в четыре часа выступление моего каравана; теперь три. Ровно через час мы поднимем бокалы. — В голосе Перловича чувствовалась какая-то необыкновенная торжественность. — Мы поднимем бокалы с пожеланием успеха первому русскому каравану…
— Ну, занес!.. — послышался чей-то голос.
Перлович остановился...
— Нет, это я про другое, — смутился прервавший хозяйскую речь, вытирая усы салфеткой.
— А там, к тому времени соберутся остальные, — переменил тон Перлович. — Хмуров вот подъедет; генерал собирался...
Перлович кончил свою речь пригласительным жестом: кушайте, мол, пока — и вышел из комнаты.
— Этого гуся кормят сначала все грецкими орехами, — объяснял капитан, держа в руках банку.
— Пойдем слушать. Дрянет историю страсбургского пирога рассказывает.
— Я бы этого и есть не стал, — сплюнул на сторону Саид-Азим, косясь на банку.
— А что же... Ваш плов лучше, что ли?
— На каждого гуся нужно орехов столько, сколько весит сам гусь, — пояснял Дрянет.
— Каков гусь, — кивнул толстый чайный торговец, приехавший прямо из Кяхты для своих операций по торговле. — Ну, а это из чего приготовляется?
Он подвинул к капитану ящик с сардинами.
— Какой случай был вчера в клубе, — начал фрак. — Вы слышали?
— Это в читальной? Знаю; газеты все, черт знает зачем, растаскали...
— Вовсе нет. Подходит этот, как бишь его, ну, да... он...
— Все равно, дальше.
— Подходит к мадам Красноперовой и говорит: «Позвольте на один тур»; та, знаете, барыня такая полная, в соках...
— Особа с весом.
— Встает это она со стула, а на стуле...
— Я и по-английски, и по-немецки, и по-итальянски веду свои мемуары, — рассказывал капитан Дрянет, — я даже написал по-арабски трактат о значении шелководства, как орудия... или, правильнее сказать, ступени в разливе цивилизующих начал.