На далеких окраинах
Шрифт:
— Да кому прийти? Чай, почти все перебиты.
— Ну, не все. Да, прогневался на них пророк. Русские бьют их за то, что Назарке служат, Назарка бьет, что к русским льнут. Куда тут кинешься?
— На то, братец ты мой, война. Это что белеет?
Батогов указал на какую-то беловатую, дымчатую массу, чуть видневшуюся вдали.
— Скоро очень что-то. А, кажется, Ак-Дарья.
Раза два они перебирались вброд через отдельные ручьи, пересекли вспаханное поле с торчащими стеблями прошлогодней джугары (род проса), наткнулись на глиняный забор, отыскали лазейку, перебрались. В стороне поднимались высокие стены какого-то двора, за запертыми воротами глухо лаяла собака.
— Мы теперь совсем спустились в долину, — говорил Юсуп, — мы идем как раз наперерез русским, если они будут на Дарье ночевать. Э, да вон и огни наши, видишь?
— Ты ничего не слышишь?
— Словно топочут.
Два парных часовых стали приглядываться к темноте.
— Смотри, как бы поганая орда не подобралась. Валетка, молчи!
— Науськай собак, вон, на те кусты, словно в той стороне что-то...
Послышалось злое рычание.
— Вот, лето-с, также к Морозову в цепи подобрались: и не слыхал, как голову отрезали.
— Ну, не пугай, и так страшно.
Солдат вскинул ружье и взвел курок.
— Погоди, не пали; может, это так.
— А, что его ждать-то?
Разом, с яростным лаем, ринулись несколько собак, до этой минуты совершенно неподвижных, и понеслись как раз к тому месту, где солдаты услышали подозрительный шум. Теперь ясно было видно, как две конные фигуры метнулись в сторону.
— А, черт бы вас драл! — донеслось из темноты.
Фраза эта была произнесена по-русски.
— Никак наши, что за леший — засуетился часовой. — Постой, не пали; кто идет?
Блеснул выстрел и осветил испуганное, безусое лицо молодого солдата, наудалую пустившего свою пулю.
Человек пять солдат, лежавших в стороне, в так называемом секрете, бросились бегом к кустам, поднялась возня. В шуме свалки слышны были стон и русская ругань; голос Батогова, хриплый, взбешенный, кричал:
— Да что вы, дьяволы (следовала характерная русская фраза), говорят вам — свои. Да ну, не душите! А, ты вязать!
— Навались на них сразу, — командовал запыхавшийся голос.
— Я вот тебе навалюсь; к начальнику ведите!
Весь бивуак поднялся и стал в ружье.
Было солнечное, морозное утро, лужицы по колеям Пеншамбинской дороги затянуло тонкой коркой льда; колеса повозок звенели по кремнистому грунту, и солдаты, потирая на ходу руки, бойко шли в такт маршевой песни.
Батогов ехал верхом на своем Орлике; он был еще в том же верблюжьем халате, в котором бежал из аула, только на голове его надета была теперь круглая офицерская фуражка, и из-под нее виднелась полоса красного бумажного платка, которым обернут был лоб всадника; кроме этой раны, рука Батогова была перевязана полотенцем выше локтя, и, судя по бледности его, можно было судить о том, что эти повреждения были довольно значительны. Все это были следы ночной схватки, которую беглецы должны были «выдержать по печальному недоразумению», как выразился в своем донесении начальник отряда, толстенький капитан, степенно раскачивавшийся в покойном седле, рядом с Батоговым. Около них ехали верхом еще два офицера и горнист на выпряженной из повозки хромой лошади. На походных носилках два здоровых, коренастых пехотинца несли тело, завернутое в несколько солдатских шинелей; из-под серого сукна виднелись красные лоскуты туземного халата и худощавая, смуглая рука, безжизненно свисшая с края носилок. Когда солдаты сбивались с ноги и носилки сотрясались от неверного шага несущих, то ближайшие могли слышать слабый стон и жалобный, тихий лепет раненого. Фельдшер-жидок шел, спотыкаясь, рядом с носилками, грызя в зубах окурок папироски и роясь на ходу в кожаной сумке с медикаментами. Наверху большой ротной телеги, поперек мешков с провиантом, лежало несколько тел, прикрученных веревками к грядкам повозки.
С жалобным мычанием, вытягивая шеи и бодаясь на ходу друг с другом, шло несколько штук рогатого скота; между быками семенили ножками десятка два козлов и баранов; далее тянулись привязанные друг к другу вьючные верблюды, под присмотром конных казаков и черномазого пехотинца, унтер-офицера, забравшегося на самую вершину вьюка переднего верблюда.
Всадники муллы Назар-Кула отстали от отряда и чуть виднелись далеко позади, изредка пуская, вслед удаляющимся русским, безвредные, не долетающие до половины расстояния пульки.
Пеншамбинский минарет и зубчатая стена цитадели поднимались из массы окрестных садов, по мере приближения отряда. Отряд остановился для привала, в виду предместий селения.
— Плох? — произнес Батогов, слезая с лошади и подойдя к носилкам, положенным в тени от повозки.
Жидок-фельдшер взглянул на него и немного струсил; он заморгал ресницами и принялся поспешно скатывать свежий бинт. Глаза Батогова словно уперлись в бедного жидка; в них не было заметно ни грусти, ни злобы, в них даже не было жизни. Тусклые, неподвижные, они были страшны.
— Да, голубчик, ну, что тут, да перестань, — говорил толстенький капитан, трогая Батогова за плечо.
— А! — отозвался тот и даже не обернулся.
— Никитка пуншу сварил. Вот сейчас.
— Да он даже не дышит! Я ничего не слышу.
Батогов быстро сбросил шинели с тела Юсупа, нагнулся низко, низко к самым носилкам и приложился ухом к какой-то массе рваного белья, забрызганного, залитого кровью и еще чем-то зелено-желтым, сильно вонявшим на свежем утреннем воздухе. Темно-желтое лицо умирающего как-то странно съежилось, рот искривился и сухие, горячие губы чуть заметно вздрагивали.
— Юсуп, Юсуп! — громко говорил Батогов и сильно тряс за плечи своего друга.
— Там у меня уже приготовлено, — бормотал капитан. — Вон, видишь, самоварчик дымится.
— Да возьмите его силой, — говорил другой офицер, подходя к носилкам. — Видите, человек совсем ошалел.
— Да, поди — возьми, — огрызался капитан.
— Юсуп, да ну, вставай, ведь ты крепок, тебя сам черт не сломит, Юсуп! — Батогов припал на колени и схватил руками носилки.
— Отходит, — степенно, с некоторой торжественностью, произнес жидок-фельдшер и вдруг повалился на землю и откатился на несколько шагов, к самым колесам ротной повозки.
— Отходит?! — зарычал Батогов, готовясь повторить свою могучую затрещину.
— Голубчик, может, я тебе сюда принесу чаю? — ухаживал толстенький капитан. — Никитка!
Грязные тряпки все разом вздрогнули, зашевелились, вытянулись и замерли, стиснутые зубы заскрипели.
— Готово, — произнес Батогов и поднялся на ноги.
А в стороне, присевши на корточки около небольшого огонька, на котором прилажены были маленькие походные котелки, расположилась кучка солдат. Заваренный на завтрак кирпичный чай давно уже кипел и бежал по краям, потому что общее внимание более было обращено на сцену у носилок, чем на котелки. Все говорили шепотом, сдержанно; некоторые даже крестились, приподнимая кепи с назатыльниками.