На далеких окраинах
Шрифт:
— Прикажите наливать... — распорядился Перлович.
— И вот мы видим новое явление, явление отрадное. Европа отплатила Азии прошлое зло, но отплатила как? Послав от себя поток умственных сил — взамен грубых физических...
Генерал зевнул, Перлович почесал затылок, кое-кто передернул плечами. Дербентьев говорил вполголоса:
— Что, я разве не предупреждал?
— Наука, искусство, торговля, — воодушевлялся капитан, обращаясь при слове «торговля» к Перловичу, купцу из Кяхты и господину во фраке. Оратор искал глазами Захо, но тот стоял к нему спиной и набивал табаком нос. — Все явилось к услугам народа дикого, не вышедшего еще из ребяческого состояния...
Оратор замолчал и стал отыскивать что-то в своей бумаге, вынутой из обшлага... Этой паузой воспользовался Дербентьев, он поспешил встать.
— Позвольте это я сейчас...
— Торговые обороты наши... — справился с рукописью Дрянет...
— Торговые обороты наши, — перебил Дербентьев, — благодаря просвещенному вниманию и распорядительности начальства..
— Я буду иметь с вами дело после... — холодно произнес капитан, обращаясь к новому оратору, и отошел от стола.
— Обороты наши, благодаря вышесказанным обстоятельствам, разрослись до невероятных, скажу более, колоссальных размеров; пределы областей, занятых нашим победоносным оружием, стали тесны...
— Урра! — послышалось с другого конца стола.
— Несвоевременно, господа, — заметил Дербентьев. — А наши смелые предприниматели...
Перлович выдвинулся вперед.
— Простирают свои руки даже за эти пределы... Туда, в Коканд, помимо посредства туземных купцов...
Несколько глаз с презрением покосились на Саид-Азима, а тот, ничего не понимая, спокойно выгребал пальцами сардины из жестянки.
— И вот собран и снаряжен большой караван, он здесь, его все видели, вы можете даже слышать эти дикие звуки...
Действительно, верблюды на дворе ревели почти непрерывно и на все лады гудели бубенчики. В дверях показались оба приказчика, назначенные сопровождать караван. Это были здоровые ребята с красными, полупьяными лицами, вооруженные с ног до головы, больше для эффекта, и с ременными нагайками через плечо.
— Здорово, ребята! — сказал им генерал.
— Наше вам-с... — галантерейно поклонился один из приказчиков.
— Караван этот собран средствами и усилиями блестящего представителя нашей торговли...
— Разноси, — распорядился Перлович.
— Вот он! — Дербентьев с жаром указал на Перловича.
— Я так тронут... эта честь... — бормотал хозяин.
— Благодарю, — с достоинством произнес генерал. — Вы этого вполне заслуживаете.
— Ваше превосходительство!..
— Урра! урра! — ревели все остальные; только Дрянет, подойдя к окну и уставившись в стекло, репетировал: «Неумение диспутировать, доходящее до наглости, служит признаком умственного убожества...»
— Качать!.. — кричал купец из Кяхты. — Ребята, берись! — командовал он вооруженным приказчикам. — Те приступили тотчас же.
— Эта честь...
Перлович болтнул ногами в воздухе.
— Музыкантов! — кричал Захо.
Скрытые в саду трубачи грянули туш.
Вытягиваясь в одну линию, степенно двинулись навьюченные верблюды и потянулись мимо окон к воротам... Все бросились к окнам.
Проталкиваясь сквозь толпу, вошел Хмуров. По его лицу видно было, что он имеет сообщить весьма приятное.
— Наконец-то! — послышались голоса.
— Mieux tard que jamais... [23] — выгнулась всем корпусом одна из дам,
23
Mieux tard que jamais — лучше поздно, чем никогда (фр.)
— Ну, новость! — протянул Хмуров, разводя руками.
— Что? Что такое?!
— Да не томите, — пели дамы.
— Однако, что же, в самом деде? — нетерпеливо спросил генерал.
— Батогов...
— Ну?!
— Здесь, вернулся... я его сам видел.
— Урра!.. — загремело в комнате.
Послышался странный стук и дребезг посуды на столе, словно на пол упало тяжелое тело.
Перлович лежал ничком, без всякого признака жизни.
Известие это было для него уж слишком неожиданно.
XII
Сигары Перловича
Ночь была ненастная, холодная; мокрый снег, пополам с дождем, бил в стекла, в щелях оконных рам выл осенний ветер, и глухо шумели, сплетаясь между собой, оголенные ветви деревьев.
Все живое пряталось под крыши, и ближе жались к огню туземцы, загородив досками широкие входы своих сакель. В непроницаемой темноте чуть-чуть мигали вдали окна европейского квартала, и кое-где двигались светлые точки бумажных фонарей, с помощью которых пытались пробраться неподалеку кое-кто из не любящих сидеть дома. Вон там внизу, не разберешь где, чуть движется светлый кружок, вон он остановился, пригнулся к самой земле... никак канава... вон тронулся он немного вправо, опять приостановился: в сжатом пространстве освещенной мглы протянулись, словно оленьи рога, сухие ветви, забелелся угол забора, опять все исчезло во мраке, и с другой стороны топорщатся кое-как связанные перила мостика... Туда двинулся фонарь; помигал еще несколько секунд и пропал за какой-то темной массой, не то крышей, не то кустами, не то...
Ярко пылают сухие яблоневые дрова в просторном белом камине; вся печь разукрашена в местном вкусе, и красный свет, отражаясь от большого зеркала, играет по позолоченным выступам резных украшений. Назябшая нога с негой утопает в теплом мягком ковре, в продрогший желудок, глоток за глотком, пробирается горячий, ароматный пунш.
— И ты не поверишь, что я благословляю судьбу, пославшую мне это тяжелое испытание, — говорит Батогов и нагибается к самому камину, чтобы поправить развалившиеся поленья.
— Вот, на, щипцы, — говорит Перлович и смотрит вниз на хитрые, причудливые разводы персидского ковра.
— Не попадись я к этим чертям, мог ли я ее встретить... ну, мог ли?
— Конечно! — глубоко вздохнул Перлович.
— С той минуты я рвался на волю... я спешил сюда. Ведь есть еще время, ее можно спасти.
— Ее должно спасти! — серьезно говорит Перлович и быстро исподлобья взглядывает на гостя.
Батогов встал, потянулся и принялся ходить из угла в угол по комнате; каждый раз, проходя мимо стола, на котором стоял чайный прибор, он останавливался и прихлебывал из стакана. Перлович полулежал на низеньком диване и сосредоточенно чистил ножичком ногти. А ветер все унылее и унылее напевал свою тоскливую песню, и со стуком вздрагивали оконные ставни под его ударами.