На далеких рубежах
Шрифт:
— Это мы знаем, — заметил Байрачный. — А как вы думаете — выживет?
— А вы какого мнения?
— Выживет! — единодушно воскликнули летчики.
— Наши мнения сходятся.
— Еще раз извините, товарищ майор… Спокойной ночи.
— Всего хорошего. Не беспокойтесь, — сказал майор, выпроваживая их, и не без удовольствия подумал: вот она, живая аттестация на будущего командира молодежного звена! Если б не любили и не уважали, вряд ли пришли бы сюда.
— Кто это заходил? — спросила Лиля.
— Молодые летчики. Беспокоятся о Телюкове.
Лиля поглядела в окно:
— Ваня, а что, если… Ведь с тебя спросят. Ты ведь остался за командира…
— Ниже, чем до рядового летчика, не понизят, Лилечка. Главное — летчиком остаться. Я думаю, что ты и тогда не перестанешь меня любить…
— О чем ты говоришь! Да я просто так… Телюкова жаль. Он и без того столько пережил…
— Иди, Лиля, домой, ложись спать. Тем, что мы оба будем здесь вздыхать, делу не поможешь…
— Гонишь? — обиделась девушка.
— Ну что ты! Если хочешь — оставайся. Теперь я спокоен. Ведь между нами все решено, не так ли? Мне просто неприятно, что мать дома беспокоится. К тому же мне надо пойти к замполиту.
— Ты прав, я пойду, — согласилась Лиля.
Поддубный проводил ее домой. По пути собирался зайти к инженеру, но передумал. А если бы зашел, то столкнулся бы с Гришиным.
Подружились штурман и инженер. Подружились потому, что нашли общий язык. Не нравился инженеру Поддубный, как не нравился он с самого начала и штурману.
Прежде планировали один, от силы два летных дня в неделю. А теперь все полеты, полеты. И не куда-нибудь, а в стратосферу, на практический потолок.
— Все торопит, лезет куда-то, все ему что-то надо. Совсем извел авиационных специалистов, — ворчал инженер. — Прежде, бывало, и в будни урвешь часок-другой, чтобы походить с ружьем, поохотиться на лисиц. А при Поддубном только и знаешь, что торчишь на аэродроме. И куда он спешит с этим учением? Будто завтра война! Одержимый какой-то!
Штурман Гришин придерживался таких же взглядов.
— Я предвидел неприятность, Кондрат Кондратьевич, — вторил он инженеру. — Зачем Поддубному понадобились эти Ту-2? Не понимаю. Допустим, что Телюков спасется. Допустим, хотя шансов маловато. Но вы же понимаете сами: разве после всего перенесенного он останется боеспособным летчиком? О нет, Кондрат Кондратьевич! Надо же учитывать те невероятно тяжелые условия, в которых мы находимся. Поддубный забывает, что здесь не север, а юг. Пустыня! Каракумы! А он, невзирая ни на что, жмет на все педали.
— И сам себя загонял, и людям не дает спокойно жить, — вторил инженер.
— Живешь, как на войне. Летчики рискуют жизнью ежедневно, ежечасно.
— И работы чертова уйма! На фронте и то легче было нашему брату авиаспециалисту. Бывало, при нелетной погоде прохлаждаешься себе где-нибудь летом под кустом, а зимой отдыхаешь в теплой землянке…
Штурман наклонился к инженеру и прошептал:
— Между нами, Кондрат Кондратьевич… Я отчасти доволен тем, что произошло. Хоть и жаль Телюкова, но все к лучшему в этом лучшем из миров. Погибнет один — спасем десятерых… А Поддубного за жабры…
— Хорошо бы, Алексей Александрович, если б его забрали вообще. А то прямо-таки невозможно: день и ночь, день и ночь — все у самолетов. Возьмите вы, к примеру, этот буран. Это же беда для техника! Неделя нужна для профилактики, если придерживаться всех правил. А он разве даст неделю? И дня, скажет, достаточно.
— Конечно, скажет!
Штурман еще ближе склонился к инженеру:
— Я, Кондрат Кондратьевич, веду записи. Все у меня как на ладони. Придет время — зачитаю на Военном совете округа, покажу, к чему приводит пренебрежение методическими указаниями. И уверен — Поддубного снимут.
— Если бы сняли…
Замполит Горбунов тоже был не один — с Дроздовым. В комнате — дым коромыслом. На столе разостлана карта-пятикилометровка. Квадрат «25» обведен красным карандашом. Где-то там Телюков.
— Что нового, друзья мои? — Поддубный подошел к карте, стараясь казаться бодрым.
— Смотрим со Степаном Михайловичем сюда, — замполит ткнул пальцем в кружок, — а мысли там. Думаем и ничего не можем придумать. Вся надежда на выносливость Телюкова.
— Да, больше, пожалуй, ничего не остается.
Дроздов, оседлав своими длинными ногами табурет, тронул Поддубного за рукав:
— Мне сегодня Гришин рассказал один интересный анекдот. Хочешь послушать, Иван Васильевич? Только сначала дай слово, что не обидишься. Я по-дружески.
— Давай. Догадываюсь — это камешек в мой огород.
— Разумеется.
Небритое лицо Дроздова, запорошенное песчаной пылью, было серым и шершавым, как наждачная бумага. Покрасневшие веки воспалены, в уголках глаз — черные точечки песчаной пыли.
— И так, извольте выслушать анекдот, — сказал Дроздов. — В море выходит военный корабль. Капитан передает по радио: «Я снялся с якоря! Я иду заданным курсом! Я ищу неприятеля! Я приближаюсь к вражескому кораблю! Я атакую!» А через некоторое время тот же капитан передает: «Мы идем ко дну».
Поддубный, уловив смысл анекдота, усмехнулся:
— Значит, когда успех, то «Я», а когда поражение, то «Мы»? Ну что ж, Андрей Федорович, анекдот поучителен. А как полагает Гришин, придется ему отвечать за Телюкова?
— Отвечать ему придется так или иначе, — серьезно заметил замполит. — Перед партийной комиссией придется. Только не за Телюкова, а за склоки и попытку сорвать полеты на Ту-2. Пал человек до такой низости, что Лизу Жбанову подговорил: иди, мол, скажи Телюкову, что Ту-2 — это западня, выставленная соперником…