На дальнем прииске
Шрифт:
— Вчера Христо с моря вернулся. Много рыбы привез, но все пропьет. Тетка Деснина пожаловалась, что я у нее виноград украл, а это не я, а Петька кривой. Христо меня вздул.
— Больно, наверное?
— Ни черта, — Сашка повел плечами, — у меня шкура соленая, дубленая, меня ничто не берет.
Но однажды Сашка не пришел. Завтрак, завернутый в бумагу, сиротливо лежал на сером плоском камне. Мне давно надо было идти обедать. Припекало солнце, и море горело желтыми огнями, по бухте лениво проплывали лодки. А Сашки все не было. Завтрак пришлось бросить на съедение рыбкам. Они набросились на него. Я попыталась поймать
Здание ГПУ, небольшой белый одноэтажный дом с верандой, находилось недалеко от нас. Я побежала туда с тайным желанием узнать что-нибудь о Сашке. Сашка сидел на веранде среди работников ГПУ и курил папиросу. Два человека сосредоточенно играли в шашки, один мелодично перебирал струны гитары, остальные пересмеивались и мирно разговаривали. Все это было до того буднично, что я от неожиданности остановилась у калитки. Сашка кивнул мне, важно выпустил дым через нос и хотел встать, но загорелый человек в белой рубашке что-то сказал Сашке и положил руку на плечо.
— Что тебе нужно, девочка? — спросил загорелый человек. Я вспыхнула и убежала. В самом деле, что мне было нужно? Два дня мадам Красильникова только и разговаривала про ограбление почты и прорабатывала несчастную Ольгу Ульяновну, а ее и так каждый день таскали на допрос. Я, как всегда, ходила к морю, брала с собой завтрак и бросала его рыбам. Я часами сидела на набережной, опустив ноги в теплое море, и рыбки плавали, чуть не задевая их. Сачок и стеклянная банка валялись рядом. Смешно и озабоченно бегали крабы, а мне все было безразлично. Без Сашки все теперь казалось удивительно скучным. Впервые я узнала неясную, смутную тоску. Все так же горделиво стояла бесстрастная башня, замкнутая в своем одиночестве. Я позавидовала тогда: она была каменная и ничего не могла чувствовать.
Ежедневно я проходила мимо дома, где находился Сашка. Обычно он веретелся на веранде, но рядом с ним всегда были люди. Вид у Сашки был независимый и даже веселый. Один раз он что-то сказал военному и, проворно сбежав по ступенькам босыми загорелыми ногами, подошел к ограде. На Сашке была чистая линялая рубашка, темные брюки, но все большое, видно, что с чужого плеча.
— Меня завтра в город повезут на автомобиле, — выпалил Сашка, — а того, второго, никуда не выпускают, он известный налетчик, его давно ищут. Ему и еду в камеру подают, а я в камере только сплю. Христо приходил, хотел меня бить, а ему не дали.
Сашка стоял, будто ничего с ним не произошло. Он был чище обычного, наверное, его заставляли каждый день умываться. В его зеленых бесстрашных глазах прыгали веселые огоньки.
— Рыбок много наловила?
— Нет.
— Эх ты! Куда тебе! Смотри, что я нашел! — Сашка порылся в кармане и вытащил раковину. Это была чудесная раковина. С наружной стороны она была серая, шершавая и имела форму колпачка. Внутри — гладкая, блестящая, ярко-голубого
— Разве тебе добыть такую?
Тут Сашку позвали играть в домино, он просунул раковину через ограду и убежал.
На другой день Сашку действительно увезли на автомобиле в город, об этом говорили в поселке.
Через несколько дней мы с мамой уезжали к себе домой, на север. Рано утром линейка, запряженная старой белой лошадью, неторопливо тащилась по мягкой от пыли дороге. Разноцветные камушки, засушенный морской конек, монеты и красавица голубая раковина были переложены ватой и запрятаны на дно чемодана. Лиловый туман лежал на впадинах гор. Бухта была точно покрыта синей эмалью — так неподвижна была вода. Но вот скрылся за поворотом поселок, только генуэзская башня, кроваво-красная в лучах восходящего солнца, долго еще виднелась в голубом небе, но потом исчезла и она.
В этот день мы не пошли на работу. Мороз был минус 53 градуса, такие дни «актировали», то есть писали акт с указанием температуры подписывали и отправляли в далекое управление. Мы были очень довольны и надеялись, что завтра будет так же холодно. От мороза трещали бревна нашего барака — маленького, низкого, с плоской крышей и двумя окошками, заросшими толстым слоем льда. Небо было ясное, голубое, и на нем горело неяркое желтое солнце. Можно было подумать, что это юг, а не дальний север.
Сопки расцвели розовыми, сиреневыми и зелеными тонами. Это было красиво, но мы не любили эту нежную пастельную гамму цветов — она предвещала большой мороз, а он не всегда доходил до нужного градуса. Иногда он останавливался на цифре пятьдесят, а то имел нахальство показывать минус пятьдесят два с половиной. В такие дни бригадир все-таки выгонял нас на работу. Термометр висел возле его хибарки. Мы считали, что это несправедливо — ветер относил туда дым от трубы, и температура на один градус оказывалась выше.
По утрам наша дневальная, седая изможденная женщина, в прошлом профсоюзный работник, со скорбными, глубокими складками у рта, Эльза Ивановна пока мы одевались, бегала смотреть термометр. Наше расположение к дневальной было в прямой зависимости от того, какую температуру она сообщала.
До обеда мы спали каменным сном, как спят утомленные от тяжелой работы люди. Эльза Ивановна, задыхаясь, таскала лед и снег, таяла их для нас, перевертывала сушившиеся валенки и одежду. Их надо было очень хорошо сушить. Мороз жестоко мстил за малейшую небрежность.
К полудню только рассветало, в это время мы обедали. В железных печках-бочках трещали дрова, мы все следили, чтобы они не прогорали. Хорошо было сидеть в тепле и знать, что не нужно валить эти высоченные сырые лиственницы, распиливать их, складывать их в штабеля, будь они прокляты! При дневном свете наш прокопченный барак и все мы казались особенно грязными. Эльза Ивановна говорила, что мы и наша жизнь напоминаем ей какой-то круг дантовского ада, но не могла припомнить, какой именно.
Наша «командировка» находилась в лесу, на обрывистом берегу небольшой речки, промерзавшей до дна. Вокруг нас был снег, снег да коричневые стволы лиственниц, у горизонта теснились белые сопки.