На дальних берегах
Шрифт:
В это утро в городе дул норд-ост, которого так боятся в Триесте. Женщины, укутавшись в шали, выбегали на улицу и затаскивали своих детей в дома.
Горожане старались поскорей укрыться от ветра. Раньше всех опустели улицы северо-восточной, портовой части города. Убежищем для людей служили здесь плохонькие, дешевые трактиры; они не вмещали всех, стремившихся сюда; люди садились на полу, тесно прижимаясь друг к другу, и ждали, пока стихнет ветер… В торговой части города все чаще раздавался звон оконных стекол. Патрульные прятались в подворотнях. По безлюдным улицам изредка проезжали грузовики, крытые тентами. Город, казалось, стонал под ударами ветра. В домах хлопали и скрипели двери. Выли телеграфные провода. Ветер крепчал с каждой минутой.
Он носился и над прибрежной равниной, вздымая над морем водяную пыль, и слабел лишь у подножья гор, а еще дальше, среди хребтов, стихал вовсе…
В горах скрывались партизаны, лишенные еды, питьевой воды, тепла, постоянной связи. Начавшаяся оттепель сделала горные тропы скользкими, опасные кручи — непреодолимыми.
Иссяк последний мешок муки, была съедена единственная корова, люди курили мох. Курили даже некурящие. Как-то, три дня тому назад, Сильвио принес убитого фазана. Стрелять партизанам не разрешалось. Юноша убил птицу, бросив в нее камень. Крохотные куски фазана были розданы только больным; но и каждый из них старался уступить свою долю товарищам. Сильвио теперь часто стал уходить с Васей на охоту, беря с собой наспех вырезанные рогатки. А партизаны при малейшем шорохе вздрагивали и устремляли взгляд на ветви деревьев. Но удача с фазаном не повторилась. Зато в бригаде любили шутить.
— Эй, Анри, торопись, упустишь! — кричали товарищи.
— Этого? Нет, мне у него перья не нравятся, — отвечал Дюэз, отворачиваясь от высокого дерева. — Я люблю фазана с пурпурным хвостом и хохлом на макушке.
— Ох, какой разборчивый!
— Такой уж уродился… Не люблю изменять своему вкусу.
— Вкус у тебя недурной!
— То же самое сказала мне красотка Розита, когда я поцеловал ее в субботу вечером, возвращаясь в деревню, и предложил ей стать моей женой. Она мне не ответила «да». Она шепнула: «Знаешь, Анри, у тебя недурной вкус».
Все дружно смеялись, забыв и о голоде и о жажде.
К середине дня часовые заметили крохотную фигуру человека, карабкающегося в гору. Человек не пошел по обычной тропе, а исчез в лесу. Вскоре он показался на узкой, мало кому известной горной тропинке, вытащил большой белый платок, вытер им лицо. Это был условный знак: он убедил часовых, что человек — свой. Пришедший оказался старым священником. Дозорные окружили его, но старик, не отвечая на расспросы, молча прошел в палатку, где помещался командир.
Ферреро и Сергею Николаевичу старик рассказал, что ему удалось пробраться к триестинскому промышленнику — итальянцу Эрнесто Росселини. Старик попросил его выделить для партизан, среди которых были тяжело раненные, несколько обозов продовольствия и намекнул, что в противном случае партизаны заинтересуются Росселини больше, чем ему бы того хотелось. Росселини перепугался, но не рискнул тронуть священника и с добром отпустил его восвояси. Однако помочь партизанам отказался. Старик сообщил также, что в Триесте дует северный ветер и улицы опустели. Ему пришлось проделать тяжелый путь; он видел сожженные дотла села, повешенных крестьян. Всюду голод. Когда старик показал на карте местности, где сейчас находятся карательные отряды немцев, Ферреро вскочил на ноги и решительно произнес:
— Они в наших руках!
Сергей Николаевич склонился над картой — он знал эту местность не так хорошо, как Ферреро.
— Объясните, Луиджи, — попросил он.
Ферреро назвал четыре высоты и котловину среди этих высот: в ней-то и засели немцы. Правда, они были прекрасно вооружены и сумели притащить сюда шесть бронемашин, и все же Ферреро уверенно сказал:
— Они сами лезут в пасть льва!
Тогда Сергей Николаевич предложил, немедля сосредоточив силы, напасть на немцев с четырех сторон. Успех должна была решить неожиданность налета. В результате этой операции партизаны снова могли взять под свой контроль окрестные села и к тому же отбили бы у врага боеприпасы. Подробности операции нужно было обсудить совместно с начальниками отрядов. Решено было также совершить взрыв в городе и любыми средствами «добыть» и доставить к партизанам заводчика Эрнесто Росселини.
Ферреро разыскал Мехти.
— Вот что, Мехти, — сказал Ферреро, отозвав его в сторону. — Необходимо нанести визит в Триест… Есть важные поручения.
— Слушаю, товарищ командир.
— Помнишь, ты рассказывал, что на виа Фортуна фашистами создан огромный дом терпимости?
— Да, это целый промышленный комбинат. Дело там поставлено на широкую ногу.
— Так вот, надо уничтожить этот «комбинат». Взорвать его. Это предложение товарища П.
Мехти обычно с энтузиазмом принимал поручения, исходящие от товарища П. Но сейчас он с сомнением покачал головой.
— Там же женщины, товарищ командир. И потом — это не военный объект.
Ферреро пососал пустую трубку:
— Знаю. Все знаю. И понимаю тебя. Но у нас имеются точные сведения об этом доме. Все женщины, живущие там, работают на гестапо; это в основном агенты нацистов… По утрам, переодевшись, они ходят по рабочему кварталу, прислушиваются к тому, что говорят простые жители города, прикидываются «сочувствующими». Иные из них сумели даже проникнуть на заводы. А вечером они обслуживают в «комбинате» фашистов, и никто в городе не знает, что там происходит, так как вход в этот дом разрешен только гитлеровцам. Обслуживают в двух планах. Понимаешь? Попутно они следят за своими же, за немцами. И если выясняется, что какой-либо солдат утратил боевой дух и не желает больше воевать, он неожиданно исчезает. В этом доме каждый вечер бывает около четырехсот-пятисот гитлеровцев. Это тоже надо учесть. Теперь тебе понятно, почему мы решили уничтожить «комбинат»?
— Понятно, товарищ командир, — твердо сказал Мехти. — Задание будет выполнено.
— Вот и отлично!..
С какой радостью и готовностью встретили партизаны известие о предстоящей боевой операции! И как счастлив был Сильвио, когда Мехти подозвал его и предложил сопровождать его, Мехти, в город.
Сильвио был прежде мойщиком в гараже одного из богачей Триеста: он протирал машины и заправлял их бензином. Лишь изредка разрешали ему после небольшого ремонта испытать машину… Тогда он садился за руль и кружил по ближней площади… Как ни рвался он на шоферскую работу — его к ней не допускали. Лишь в партизанском отряде ему довелось однажды продемонстрировать свое водительское искусство перед товарищами; и те восхищались ловкостью Сильвио, промчавшегося по опасным горным кручам. А вот теперь он должен был везти в город Мехти, участвовать вместе с ним в боевом деле. Сильвио позабыл о мучившем его голоде, обо всех трудностях и невзгодах, которые выпали на его долю за короткую жизнь. Стоя на скале, он смотрел на высокие горы, на глубокое небо, и ему чудилось, что он выше и крепче этих гор. Во Франции его называли бы Гаврошем… Здесь он — Сильвио.
Группа, возглавляемая Мехти, состояла из четырех человек: его самого, Васи, Анжелики и Сильвио. Они должны были явиться к товарищу П., получить необходимые документы и инструкции и отправиться в Триест.
Мехти тепло попрощался с товарищами и пожелал им удачи; того же пожелали ему партизаны.
До подножья Желтой горы группа шла с отрядом, потом свернула в сторону, и полковник долго провожал Мехти глазами. Потом поторопил свой отряд. Сергей Николаевич перепрыгивал через скользкие камни, и ему казалось, что он прыгает через бревна, стремительно плывущие по реке. А по берегу, где-то позади него, бежит Таня, он слышит ее прерывистое дыхание, она тревожно кричит ему вслед: «Сережа! Сережа!» А ему легко, хорошо, не страшно…