На дальних берегах
Шрифт:
А в комнате, где сидел Росселини с гостями, раздался в это время телефонный звонок. Майор резко изменился в лице. Не успел Росселини подойти к телефону, как майор дал отбой и тут же выключил телефон. Синьора Фраскини встала.
— Все! — напряженно сказал Мехти.
— Простите, — растерянно обратился к нему Росселини. — Но мне могут позвонить по очень важным делам.
Оглушительный взрыв сотряс дом, заглушил слова Росселини. Он увидел в окно огромное зарево, поднявшееся в районе виа Фортуна.
Росселини повернул голову, и лицо его залила бледность. Майор в упор глядел на итальянца; в руке он сжимал пистолет. Росселини быстро перевел взгляд на Анжелику. Сейчас она уже не была похожа на молодую светскую даму. Так, как она, смотрели на него работницы в каждом цехе его завода, — взглядом, полным ненависти.
— Сколько? — спросил Росселини.
Не получив ответа, он сам назвал сумму. Майор молчал. Тогда Росселини поднял сумму с тысячи лир до полумиллиона, а потом и до миллиона.
В ответ ему было предложено поднять трубку и позвонить управляющему. Он должен был сообщить о своем срочном отъезде в Венецию.
Мехти включил телефон и протянул Росселини трубку.
— Но мне не нужно в Венецию! — запротестовал Росселини.
Мехти поднял пистолет.
Росселини сел, взял трубку и, помедлив, начал набирать номер.
— Стоп! — остановил его Мехти. — Вы не то набираете.
Отобрав у него трубку, Мехти сам набрал нужный номер.
— Говорите!
И Росселини, не сводя испуганных глаз с дула пистолета, сообщил управляющему о своем срочном отъезде. Повинуясь новому приказанию, он добавил, что им подписаны кое-какие документы, по которым надлежит отпустить продовольствие в первую очередь.
Когда телефонный разговор был закончен, Росселини, позеленевший от страха, повернулся к Мехти.
— Я выполнил ваш приказ. Что вы теперь собираетесь со мной делать?
— Это зависит от того, как вы будете себя вести.
Росселини покорно поднялся:
— Что от меня требуется?
— Прежде всего открыть сейф.
— Сейф у меня в кабинете.
— Я провожу вас туда.
В коридоре Росселини повернул к комнате горничной.
— Назад! — властно окликнул его Мехти. Он начинал терять терпение. — Перестаньте валять дурака. Вот ваш кабинет.
Анжелика не оставила в сейфе ни клочка бумаги: все забрала с собой.
— Что еще? — упавшим голосом спросил Росселини. Он совсем раскис.
— А теперь позвольте связать вас, — мягко сказал Мехти. Росселини бессильно опустился на диван. Они подняли его, сошли вниз и вышли через черный ход во двор, заперев изнутри на замки все двери, чтобы в дом невозможно было проникнуть. Машина была не очень вместительной, и пришлось уложить связанного Росселини между передним и задним сиденьем.
Мехти сам открыл ворота. За ними никого не было. Привлеченные взрывом, солдаты ушли за угол.
Сильвио вывел машину со двора и завернул влево, на шоссе. Позади, над городом, стояло зловещее зарево.
Вскоре город потонул в темноте. Впереди угадывались очертания горных вершин.
Секретные документы Росселини Мехти вручил связному товарища П., а самого Росселини решено было отвезти к партизанам, предварительно получив от него подписанные наряды на несколько машин продовольствия из дальних ферм. Наряды были выписаны на имя начальника немецкой карательной части. От связного Мехти и его спутники узнали, что часть эта разгромлена, и теперь дороги опять находятся под контролем партизан. Давно уж друзья не радовались так, как в эту ночь!
Дочь Александра Николича захотела отправиться с ними к партизанам. Она с жаром рассказывала о том, что умеет делать:
— Я буду стирать, готовить… Я все могу!
Ее решили взять с собой в горы, к партизанам.
Первым, кто встретил Мехти в бригаде, был Сергей Николаевич. И, как обычно, по всему отряду стала передаваться весть: Михайло вернулся, Михайло здесь!
«Так вот он какой! — мрачно думал Росселини, глядя на Мехти, совершенно не похожего на того, каким он был всего несколько часов назад. — Совсем мальчишка! Ишь, как краснеет, когда его хвалят! А я-то так дрожал перед ним… Сдаться этакому простаку — вот болван! А теперь все кончено. Живым мне отсюда не выбраться!»
Росселини не ошибся. После суда, на котором его обвинили в прислужничестве немцам и в измене родине, Росселини повесили.
На следующий день в условленное село прибыл целый караван машин с продовольствием. По освобожденным дорогам к партизанам потянулись вереницы крестьянок, несущих на головах корзины, кувшины, большие свертки.
Полость, прикрывающая вход в палатку, была отдернута и туда проникал свет.
Ферреро и Сергей Николаевич сидели друг против друга за изящным письменным столиком, крытым тончайшим малиновым сукном. Стол был раскладной; партизаны, ведавшие хозяйством бригады, ухитрились втиснуть его в одну из повозок, прежде чем покинуть виллу триестинского фабриканта, в которой прежде располагался штаб.
Командир, у которого в последнее время начало портиться зрение, писал в очках, нацепленных на самый кончик носа. Стекла очков были подобраны наспех, и он вынужден был надевать их при работе так, чтобы, нагибаясь к бумагам, смотреть через стекла, а поднимая голову, поверх очков.
Трижды подчеркнув одну из цифр, Ферреро сумрачно взглянул на полковника, ожидая, пока тот закончит свои подсчеты.
Если бы кто-нибудь увидел Ферреро в эту минуту, то, пожалуй, решил бы, что перед ним мирный, уже стареющий бухгалтер, всю жизнь просидевший за пухлыми конторскими книгами, а не один из самых смелых и решительных руководителей, возглавляющий наиболее опасное для фашистов партизанское соединение.
— Кончил, полковник? — нетерпеливо спросил Ферреро.
— Сейчас заканчиваю… А ты?