На день погребения моего
Шрифт:
— Мы скупим это всё, — делая ожидаемый жест рукой, — всю эту страну.
Деньги говорят, страна слушает, где Анархист притаился, где конокрад занят своим ремеслом, мы, ловцы Американцев, расставим свои сети идеальной десятиакровой западни, выровненной и защищенной от вредителей, готовой для использования. Пришлые землекопы и укладчики отсеются после своих жалких коммунистических грёз, а добрые горожане из долины сетью будут подняты на эти холмы, чистые, трудолюбивые Христиане, пока мы, смотря на их маленькие отпускные бунгало, будем жить в палаццо по максимальной цене, приличествующих нашему состоянию, и их ипотеки будут оплачивать строительство дворцов для нас.
Когда шрамы от этих битв давно поблекнут, отвалы покроются кустовыми злаками и полевыми цветами, и приход снега будет уже не проклятием года, а его обещанием, выполнения которого ждут с нетерпением из-за притока богатых искателей зимних развлечений, когда сияющие канаты подвесных дорог подчинят себе все горные склоны, всюду будет праздник и полезный для здоровья спорт, и племя, отобранное посредством евгеники, кто будет помнить про бормочущие вздор отбросы Профсоюза, замерзшие трупы, имена которых, в любом случае — выдуманные, навсегда остались незаписанными? Кого будет волновать, что когда-то мужчины сражались так, словно восьмичасовый рабочий день, несколько дополнительных монет в конце недели были всем, стоили безжалостного ветра под захудалой крышей, стоили слёз, замерзавших на лицах женщин, прежде времени изнуренных до полного индейского оцепенения, хныканья детей, животы которых никогда не насыщались, будущее которых, тех, кто выживет — тяжело трудиться на нас, приносить нам доход, кормить и ухаживать за нами, объезжать длинные заборы наших владений, стоять на страже между нами и теми, кто может вторгнуться или задать вопрос?, — он мог бы с пользой посмотреть на Фоули, который внимательно слушал в тени. Но Скарсдейл не пытался встретиться взглядом со своим старым верным спутником. Он уже нечасто так делал.
— Анархизм исчезнет, его раса выродится в безмолвие, а деньги будут приносить деньги, будут расти, как колокольчики на лугу, разрастаться и приобретать больше блеска, будут набирать силу и подавлять всё на своем пути. Это просто. Это неизбежно. Это уже началось.
На следующий день Скарсдейл на своем частном поезде «Джаггернаут» спустился из царства теории в реальность суровой зимы Тринидада, чтобы узнать, что к чему на земле, посмотреть в лицо чудовищу антикапитализма. Он считал себя не теоретиком, а практиком, и никогда не избегал реального мира, как он это называл.
Где-то по дороге к приискам Тринидада, бродя по вагонам, Скарсдейл открыл окно в конце одного из них, а в тамбуре стоял — стояло существо, намного выше, чем он, лицо ужасающе изъедено, словно обожжено по краям, его черты — не совсем там, где должны находиться. Некий злобный дух, погрузивший его в опасность такой степени, из которой он — это ему уже было известно — не сможет выбраться невредимым. Но в это мгновение он чувствовал лишь любопытство. Скарсдейл поймал взгляд фигуры, поднял палец, словно собираясь говорить, когда она прошаркала мимо него и поплелась дальше в конец вагона.
— Погоди, — растерялся Скарсдейл. — Я хотел с тобой поговорить, выкурить сигару, немного пообщаться в неформальной обстановке.
— Не сейчас, у меня еще есть дела.
Акцент был не американский, но Скарсдейл не мог его определить. А потом призрак исчез, оставив магната озадаченным из-за отсутствия у него страха, не в состоянии представить, что всё это не было каким-то образом направлено на него, и целью не было, как обычно, его уничтожение. Ну а кто еще мог быть целью в данный момент на данном этапе развития событий?
Фоули пришел, жмурясь, разбуженный чем-то, что слышал только он.
Здесь, в «Джаггернауте», был кто-то, кого не должно здесь быть, — поприветствовал его Скарсдейл.
— Поезд прочесали дюжину раз, — сказал Фоули.
— Это не имеет значения, Фоули, всё — в руках Иисуса, не так ли. Фактически, это может произойти в любой момент, честно говоря, я хочу пасть жертвой злонамеренного убийства.
Фоули точно знал, что это значит. На полях битв, после сражений, когда повсюду валялись пушечные ядра, он общался с тысячами призраков, все они были полны негодования, бродили или располагались у кладбищенских ворот и на заброшенных фермах, где полусумасшедшие выжившие с наибольшей вероятностью могли их увидеть, и некоторые из них не знали точно, с какой стороны едва заметной линии они шли... Не та компания, которую он выбрал бы. Сначала он списал желание Скарсдейла оказаться среди них на невежество гражданского лица. Но ему не понадобилось много времени, чтобы понять: Скарсдейл понимает призраков лучше, чем он.
Сбросив груз в Уолсенбурге, Фрэнк и Эвболл поехали в Тринидад, чтобы осмотреться. Повсюду была милиция — несчастные молодые люди в покрытой пятнами рваной форме, небритые, невыспавшиеся, находящие оправдание, чтобы кричать на забастовщиков — Греков и Болгар, Сербов и Хорватов, Черногорцев и Итальянцев.
— У себя в Европе, — объяснял Эвболл, — они все только тем и заняты, что убивают друг друга из-за каких-то запутанных политических раскладов, не поддающихся пониманию. Но как только они попадают сюда, прежде чем успеешь сказать: «Привет», они отбрасывают всю эти древнюю вражду и становятся соратниками, потому что тут сразу же понимают, что к чему.
Они каким-то образом продолжали двигаться на запад, в эти каменноугольные бассейны, а владельцы смущали историями про метких стрелков с Балканской войны, греческих горных партизан, Сербов со страстью к насилию, Болгар с репутацией любителей неописуемого секса: все эти народности пришельцев, которые приезжают сюда и заставляют бедствовать несчастных невинных богачей, которые просто пытались устроиться в жизни, как все остальные. Даже если кто-то из этих шахтеров-эмигрантов видел в своей стране военные действия, зачем они приехали сюда, в эти богом забытые каньоны. Ведь не ради трех долларов в день — в городах можно заработать больше, точно — не ради взрывов, обрушений и легочных болезней, ведь не решили они сократить свою жизнь, добывая уголь, чтобы владелец шахты мог жить в роскоши и могуществе, так зачем они едут в здешние края? Единственное объяснение, показавшееся разумным Эвболлу, который вел себя всё более странно по мере приближения к Тринидаду, заключалось в том, что некоторые из них были уже мертвы — урон от войны на Балканах.
— Видишь ли, для неупокоенных мертвецов география не имеет значения, это всё — незаконченное дело, где бы ни нужно было свести счеты, потому что вся история этих народов Балкан — месть, взаимная, семьи против семей, и она никогда не заканчивается, отсюда у нас это скопление Балканских призраков застреленных людей, не знаю, на горе в Болгарии или где-то еще, понятия не имеют, где находятся, куда идут, всё, что они чувствуют — дисбаланс, что-то не так и это нужно исправить прямо сейчас. И если расстояние ничего не значит, они проявляются в любом месте, где идет сражение, в той же форме, с той же историей взаимных убийств, это может быть даже где-то в Китае, так что мы никогда и не услышим об этом, а может быть — в этом городе, на расстоянии квартала отсюда, прямо в глуши США.
— Эвболл, дружище, это какая-то шиза.
В Тринидаде Фрэнк заметил фигуру на крыльце отеля «Коламбиан» — высокую, неулыбчивую, ссутулившуюся на фоне облицовки стены, смотревшую на уличное движение с видом неприступного презрения.
— Это — не тот тип, с которым мне хотелось бы столкнуться в драке, — заметил Фрэнк.
— Уверен?
— Угу. Эвб, что у тебя за странный видок?
— Этот джентльмен, так уж вышло, Фоули Уокер, верный сообщник старого друга вашей семьи, мистера Скарсдейла Вайба.