На день погребения моего
Шрифт:
Мадам Эскимофф вставила восковой валик в механизм, запустила воздушную помпу, настроила ряд реостатов, и они начали слушать. Несколько голосов сначала было сложно различить, на заднем плане раздавались необъяснимые шепоты и свист. Один голос, вроде бы принадлежавший мадам Эскимофф, был намного отчетливее других, словно благодаря какому-то необъяснимому синтоническому эффекту между местом вещания духа и записывающим устройством. Позже она объяснила, что говорила не совсем она, это был «контроль», дух с другой стороны действует за ушедшую душу, с которой хотят войти в контакт, во многом так же, как медиум на этой стороне действует от имени живых. Контроль мадам Эскимофф, говоривший через нее, был пехотинцем по имени Махмуд, погибшим во Фракии во время русско-турецкой войны. Он насколько мог подробно отвечал
— Вот, — сказала мадам Эскимофф, — слушайте.
Это был не совсем взрыв, хотя сигнальный рожок Оксетофона из красного дерева был так перегружен, словно это был именно взрыв, он дрожал, болты шатались, словно не в силах совладать с таинственным событием. Возможно, это была форма, в которой жестокий выброс энергии воплотил бестелесного докладчика Махмуда — звук взрыва, или, по крайней мере, то же самое упразднение связи, то же разлетание на части...
И, определенно, пока не прогремел последний раскат, словно шум поезда, скрывшегося за хребтом, кто-то, женщина — это было четко слышно — пела на турецком на один из восточных мотивов. Аман, аман... Сжальтесь.
— Ну, что вы об этом скажете? — после некоторой паузы спросила мадам Эскимофф.
— По нашим сведениям, — задумчиво сказал Коген, — хотя Краучмас — не голос Аллаха в этих делах, далеко нет, километрические гарантии османского правительства в последнее время стали столь привлекательны, что, словно по волшебству, фантомные железные дороги начинают процветать в Малой Азии, среди этих лишенных растительности плато, где не рискуют появляться даже пантеры, промежуточные станции для городов, которых, строго говоря, не существует — иногда нет даже названия. Скорее всего, человек, говоривший через Махмуда, находился именно там.
— Но обычно это происходит не так, — растерянно возразила миловидная экстатика. — Они предпочитают обживать неподвижные объекты, дома, церковные дворы, но движущиеся поезда? Национальные железные дороги? Едва ли. Если это вообще возможно.
— Что-то готовится, — тяжело вздохнув, сказал Коген таким тоном, словно у него было желудочное расстройство.
— А что, если кто-то просто взорвал железную дорогу? — Лью чувствовал, как что-то выходит из глубин его существа, - или...
— Попробуйте, — сказала она, — думать об этом, представлять это, или видеть что-то, аналогичное взрыву. Смерть — это зона метафор, так всегда кажется.
— Не всегда поддающихся расшифровке, — добавил Коген, — но в данном случае, без сомнения, они связаны с Восточным Вопросом. Очередная мелодрама Ренфрю и Верфнера. Неприятности для Утомительных Близнецов, я бы сказал. Пока не ясно, чья воля победит другую, но само преступление столь же определенно, как полная луна.
— Кто у нас там в Кэмбридже следит за Ренфрю? — спросила мадам Э.
— Нэвилл и Найджел, я надеюсь. Они в Королевском.
— Да помогут небеса Королевскому.
— Начался Михайлов триместр, — сказал Коген, — и мисс Хафкорт приступает к обучению в Гертоне. Благодаря этому у нас появится возможность взглянуть на Профессора...
Служанка мадам Эскимофф с кухни принесла чай и печенье, а также односолодовый виски «Спейсайд! двенадцатилетней выдержки и стаканы. Они сидели в уютных электрических сумерках, и Коген, который не мог оставить эту тему, рассуждал о Ренфрю и Верфнере.
— Это неизбежный итог Викторианской эпохи как таковой. Персонаж и его августейший эпоним. Если бы к слабоумному мальчику на побегушках Эдварду Оксфордскому приблизились на расстояние выстрела шестьдесят лет назад в Зале Конституции, если бы молодая Королева умерла бездетной, невыносимо тошнотворный Эрнст-Август, герцог Камберлендский, стал бы Королем Англии, и нормы салического права снова были бы соблюдены, троны Ганновера и Британии воссоединились бы...
— Давайте представим параллельный мир, бесконечно близкий к тому, который, как нам кажется, мы знаем, и в том мире всё это произошло. Британцы страдают от деспотизма тори, тягот и жестокости, которые прежде нельзя было представить.
— Кроме того, нужно учитывать непреклонное отрицание бега Времени Викторией, например, она более шестидесяти лет настаивала, чтобы единственным ее почтовым изображением оставался портрет юной девушки, изображенный на первых почтовых марках с клеевым слоем 1840 года, когда было совершено туманное покушение графа Оксфорда. Ее изображение — на медальонах, в виде статуй или на памятном фарфоре — должно было быть как можно более величественным, но изображенная юная леди была слишком молода для этого имперского облачения. Добавим сюда ее неспособность принять смерть Альберта — она приказала оставить всё в его комнате, как было, каждый день приносили свежие цветы, его форму носили прачке, и так далее. Словно в тот судьбоносный день в Конститюшн-Хилл выстрелы графа Оксфорда все-таки попали в цель, и Виктория, которую, как нам кажется, мы знаем и чтим, на самом деле — призрачный подменыш, ее заменили кем-то, невосприимчивым к бегу Времени, особенно — к общеизвестному Старению и Смерти. Хотя она могла, технически говоря, стареть, как все остальные, выросла в могущественную мать, заслужившую международное признание Государственную Деятельницу и всенародно любимую, хоть и лишенную чувства юмора коротышку, представим, что «настоящая» Вик где-то в другом месте. Представим, что она пленница, неуязвимая для Времени, она в плену какого-то правителя преисподней, периодически ей наносит супружеские визиты возлюбленный Альберт, никто из них не стареет, они влюблены столь же пылко, как в последнее ужасное мгновение въезда во дворец, Принцессе-Цесаревне в ее утробе навсегда три с половиной месяца, бурный прилив чувств на раннем сроке беременности, связывающий мать и ребенка потоком, которого никогда не коснется Время. Представим, что вся эта эпоха, известная нам теперь, как «Викторианская», была лишь великодушной маской для суровой реальности Эпохи Эрнста-Августа, в которой мы на самом деле живем. А управляют этой всеохватывающей пантомимой именно профессора-близнецы Ренфрю и Верфнер, действующие, как некие полюса потока времени от Англии к Ганноверу.
Лью был потрясен:
— Коген, о боже, это ужасно.
Великий Коген пожал плечами:
— Просто немножко повеселились. Вы, янки, такие серьезные.
— Эти профессора — не повод для смеха, — заявила мадам Эскимофф, — и вам сообщили, мистер Баснайт, что Айкосадиад необходимо воспринимать со всей серьезностью. Я была одной из них, в качестве Дурака — или «Глупца», как предпочитал это называть Элифас Леви, вероятно, это наиболее требовательная карта Старшего Аркана. Теперь вокруг меня собралось стадо тусовщиков из пригородов, бедные души, они верят, что я обладаю мудростью, способной им помочь. Оставаясь столь же глупой, как прежде, я не могу лишить их иллюзий.
— Вы перешли во вражеский лагерь? — спросил Лью.
Она улыбнулась, как ему показалось, немного снисходительно:
— Лагеря. Нуу. Нет, не совсем так. Это было препятствием моему призванию, поэтому я смирилась и вместо этого вступила в И. П. Н. Т., нельзя сказать, что потом у меня не было причин жалеть. Видите ли, это довольно тяжело для женщины, но если она вдобавок еще и пифагорейка — хорошо.
Кажется, у всех британских мистических орденов, члены которых провозглашали себя последователями Пифагора, были собственные представления о табу и крупицах открытой информации, известных как акусматы, и любимой акусматой мадам Эскимофф оказалась двадцать четвертая по списку Ямвлиха: «никогда не смотри в зеркало, если рядом с тобой лампа».