На день погребения моего
Шрифт:
Пешеходы внизу шли привычной походкой, сидели за столиками в «Флориане» или «Квадри», франкофилы поднимали бокалы в честь Дня взятия Бастилии, кормили, фотографировали или проклинали голубей, которые, чувствуя какую-то зловещую аномалию в своем небе, неистово метались в воздухе, потом, передумав, садились на землю, чтобы спустя мгновение снова взмыть в небеса, словно под воздействием слухов.
С земли аэростаты-соперники казались скорее гипотетическими, чем буквальными — объекты страха и пророчества, утверждалось, что они передвигаются со скоростью и маневренностью, невозможными для какого-либо официально существующего в то время аэростата — они материализовались из снов, отчуждения, одиночества. Кто смог увидеть битву в небе, прежде чем на Кампаниле пошел дождь — так это некоторые фанфароны lasagnoni, которых всегда можно было встретить на Пьяцце, в течение многих лет их фотографировали туристы, потом привозили их фото домой, в безмолвную осеннюю диаспору, размытые, как фото летучих мышей в сумерках, иногда они проявлялись лишь в форме жеста, нанесенного сепией на сновидческий фасад Базилики Сан-Марко, или в более мирском воплощении Прокурации — это объясняли длительной экспозицией, необходимой в сыром воздухе Венеции, но на самом деле причиной было двойное гражданство аэронавтов в царствах повседневности и призрачности, именно лазаньони была дарована ясность зрения, необходимая для того, чтобы стать свидетелями битвы. Лишь им одним. Погруженные в мечты, как пресловутое голубиное племя, они всматривались в небеса и почувствовали, что в это утро из дымки сфумато проступит что-то еще, какое-то явление... что-то, что должно было заткнуть за пояс и Друзей, и Товарищей, это будет чудовищный оглушительный хриплый крик из невидимого, обращенный ко всем сразу, что-то почти вещественное, смертоносная неминуемость в воздухе, словно что-то враждебное пыталось принять форму и выйти в мир с помощью длинных сухих резких ударов, разорвав ткань четырехмерного пространства. При каждом залпе два воздушных судна расходились под углами, которые было почти невозможно прочитать правильно — так искажена была среда, через которую должен проходить свет.
Кажется, легкомыслие суждений было свойственно экипажам обоих суден. Пристрелка угнетала их всех, как проклятие, с малообъяснимой загадочной синхронностью. На несколько градусов или даже дуговых минут их наводчики упраздняли Время — то, что они видели «сейчас» перед глазами, на самом деле еще не существовало, но должно было появиться лишь через несколько секунд после наступления «сейчас», в зависимости от платформы и цели, сохраняемого курса и скорости, или допущений «курса и скорости», поскольку ветер менял их не совсем предсказуемым образом.
Кампаниле простиралась по строгой диагонали, испачканная голубями, испещренная бледными и темными цветами, заметно отвесная, склонялась, словно для того, чтобы поведать тайну, изнуренная, как городской пьяница...
В следующее мгновение Пажитнофф увидел старинное здание, аккуратно окруженное ансамблем кирпичных сооружений, каждое очерчено светящимся контуром, висело в пространстве, словно время замедлилось и все преобразования форм стали видны, чтобы начать свое мягкое несмертельное нисхождение, вращаясь и преображаясь всеми возможными образами, словно пытаясь соответствовать условиям какого-то безумного авитаминозно-теоретического анализа, пока не обрушились в облаке пыли, скрывшем все соображения под огромным пятном неопределенности цвета умбры.
Среди оружия, которое упаковали с собой парни, была их собственная уникальная модель авиационной торпеды, изобретенная д-ром Чиком Заднелетом не столько с целью уничтожения или повреждения судна противника, сколько для того, чтобы «напомнить о его врожденной уязвимости перед гравитацией». Обычный комплект включал шесть снарядов — Друзья называли их «воздушной рыбой», в манифесте о вооружениях «Беспокойства» они назывались Контрплавучими Устройствами.
Невысказанный вопрос критического разбора битвы, проведенный ими сразу после полуденного приема пищи: не одна ли из этих торпед, которой выстрелили в «Большую Игру» без учета ряда решающих факторов, например, влажности, упала на Кампаниле.
— То, что стояло тысячи лет, — подчеркнул Рэндольф, — что не могли разрушить ни буря, ни землетрясение, что не тронул даже катастрофический Наполеон Бонапарте, мы неуклюже сломали в мгновение ока. Что станет следующей целью нашей некомпетентности? Нотр-Дам? Пирамиды?
— Это несчастный случай на войне, — настаивал Линдси. — И я не уверен, что это вообще мы сделали.
— Так что ты на самом деле что-то видел, Ноузворт? — поинтересовался Чик Заднелет.
— Жаль, —хмыкнул Линдси, — что так редко в пылу битвы я нахожу минуты досуга для научных наблюдений, но широко известная склонность другого капитана атаковать свои цели, сбрасывая каменную кладку, дает основания настоятельно, если не неминуемо, предполагать...
— Когда мы были вверху, по траектории мы не смогли бы разрушить башню, — снисходительно заметил Чик. —У нас был барометр. Мы атаковали их.
— ...в совокупности с их поспешным отступлением, — не замечая, продолжил Линдси, — словно они стыдились того, что совершили...
— Эй, Линсди, ты еще можешь их догнать, если поторопишься, — поддразнил его Дерби.
— Или мы можем послать в погоню за ними твоего родственника по материнской линии, Сосунок, одного лишь взгляда которого будет достаточно, чтобы подвергнуть смертельной опасности их боевой дух, если вообще не превратить их всех в камень...
— Ну, твоя мать, — быстро парировал уязвленный юноша, — столь уродлива...
— Джентльмены, — взмолился Рэндольф, и не нужно владеть телепатией, чтобы заметить в его голосе нотки нервного истощения, которому он сопротивлялся из последних сил, — мы могли нанести сегодня большой урон Истории, по сравнению с которым эти мелочные распри сжимаются до микроскопических размеров. Пожалуйста, будьте столь добры — оставьте их для минут досуга.
Они договорились встретиться с Капитаном Пажитноффым и его офицерами на пустынном плесе берега Адриатики у Лидо, возле Маламокко. Капитаны обнялись со странной смесью церемонности и скорби.
— Это ужасно, — сказал Рэндольф.
— Это была не «Большая Игра».
— Нет. Мы так не и не думали. Но и не «Беспокойство». Кто тогда?
Кажется, русский аэронавт пытался разрешить этическую дилемму:
— Сент-Космо. Вы знаете, что здесь есть что-то еще.
— Например...
— Вы ничего не видели? Не заметили ничего необычного?
— Над Пьяццей, вы имеете в виду?
— Где угодно. География не имеет значения.
— Я не уверен...
— Они появились...из какой-то другой среды, и снова исчезли в ней.
— И вы верите, что это именно они опрокинули Кампаниле? — спросил Чик. — Но как?
— Вибрационные лучи, почти такие же, как те, которые можем создавать мы, — сказал антипод Чика д-р Герасимофф. — Настраиваются на симпатическую частоту цели, после чего начинают индуцировать нарастающие колебания.
— Как удобно, — мрачно проворчал Линдси, — что никто не может изучить руины и поискать четвертной кирпич, который вы любите бросать в тех, кто вам не понравился.
Русский вяло улыбнулся, вспоминая картину обрушения:
— Тетралиты используют только в ярости, — сказал он. — Мы переняли эту характерную деталь у японцев, которые не подарят вам ничего, в чем присутствует четверка, если не хотят вас оскорбить — японский иероглиф, обозначающий четверку, такой же, как иероглиф, обозначающий смерть.
— Вы были в Японии, Капитан? — Рэндольф пристально взглянул на Линдси.
— В наши дни кто из представителей моего рода занятий там не был?
— Не знаком ли вам случайно господин Рёхэй Утида...