На день погребения моего
Шрифт:
— Не торопитесь, парни, фургон бакалейщика приедет до полудня, там обязательно найдется что-нибудь, что вы сможете съесть.
— Наслаждаясь пейзажем, — вежливо сказал Дойс.
— Ничто не сравнится с этим южным Кэнон-Сити, полагаю.
— Ууух, — восхищенно пробасил Слоут.
— Кофе, — пожал плечами Дойс.
— Вы уверены? Хорошенько подумайте.
— Лейк, — позвала из кухни Мэйва как раз в тот момент, когда Слоут проворчал: «Дойс». Пар и дым клубились из окна кухни к снопам белого электрического света лампочек, висевших на высоких ободранных еловых шестах. На улице взволнованно говорили по-китайски. Длинное эхо взрыва донеслось откуда-то из долины. Свистки раздавались на шахтах в горах. Утро просачивалось сквозь ресницы и подошвы ботинок, встречало, как маршал, седельная сумка которого заполнена патентами. Лейк пожала плечами и вернулась к работе.
Слоут сидел, кивая головой и улыбаясь чему-то своему:
— Штафирки, черт возьми. Это сигнал к началу вашей расплаты, амиго.
— Не переживай так, кому это нравится или не нравится, Слоут.
Тем временем на кухне:
— Лучше следи, когда с тобой начнут флиртовать, Лейк, это опасный тип — этот маленький ковбой.
— Мама, я даже не запомнила, как его зовут.
— Я видела, что ты задумала. Здесь бывает по сто мужчин в день, некоторые из них — нормальные привлекательные мужчины с целлулоидными воротничками, но ты полностью погружена в работу, а стоит появиться не достойному доверия маленькому головорезу, у которого на лбу написаны неприятности — и ты уже готова, я даже не знаю, на что.
— Да.
— Лейк...
— Подразнить тебя, мам?
Что именно это было — что начало так звенеть в душе Лейк, так благовестить внутри, невидимое ночью... возможно, то, как тем утром из дыма комнаты начали медленно проступать черты его лица? Словно старое воспоминание, старше ее самой, что-то, что случилось раньше, и она знала, что сейчас должна пройти через это снова... И то, как он на нее смотрел — знающим взглядом, хлеще, чем самый чванливый шалопай, когда-либо ею встреченный, допущения были приняты, и не им, а какой-то внешней силой. Приходилось держать высоту.
Что касается Дойса, конечно, он «знал», кем она была — у нее было лицо мужчины, черт возьми. Дойс был коротышкой, едва ли намного выше ее — в честной схватке она могла бы даже его победить, но схватка не была честной. Никогда не будет. Он верил, что его изюминка — это ядовитый ореол заказных убийств, беспримесная порочность всего, что он делал, когда не был с ней. Женщины могут сколько угодно это отрицать, но нет ни одной, которая тайно не влюблена в наемного убийцу.
И могло оказаться, к удивлению Лейк и всех остальных, что она была одной из этих страстных молодых женщин, которые верят, как любят говорить мексиканские сеньориты, что человек не может жить без любви. Что любое вторжение любви в ее жизнь будет подобно внезапному смеху или приобщению к религии, станет даром свыше, и она не должна позволить ему просто снова уйти и притвориться, что он ушел навсегда. К несчастью, сейчас «он» пришел в виде Дойса Киндреда, для которого ее ненависть оказалась неотделима от ее страсти.
Осложнял дело, но не мешал ей спать по ночам молодой Уиллис Тернстон, врач в Больнице для Шахтеров, которого она встретила, когда работала там, прежде чем устроиться в закусочную на постоянной основе. Уиллис был прелестно непосредственен, и понадобилась не одна прогулка среди дикой флоры, чтобы он объявил о своих намерениях.
— Не могу сказать, что я тебя люблю, Уиллис, — она решила, что должна ответить столь же непосредственно. К тому времени она уже встретила Дойса, это был самый простой способ сказать правду, ее почти невидимую тень, и ей не нужно было ждать учащения сердцебиения, чтобы увидеть разницу.
— Ты — очень лакомый отрез ситца, как так получилось, что ты до сих не замужем? — вот как Дойс предложил ей руку и сердце.
— Думала выждать время, наверное.
— Время — это что-то, что тебе дают, — философски сказал он, — его нельзя выждать.
Это был не совсем упрек, равно как и не мольба, но она должна была что-то понять:
— Сейчас так хорошо — ничто на свете не сделает ситуацию лучше. Но что будет, когда мы состаримся?
— Если не сможем победить время. Никогда не состариться.
Она никогда не видела у него такой взгляд:
— Надеюсь, это не слова Билли Кида.
— Нет. Намного бредовей.
Он был близок к тому, чтобы рассказать ей всё.
Его ступни болели, его пальцы дрожали, стук его сердца был слышен в конце улицы и за несколькими поворотами, а она смотрела на него без малейшего волнения, пытаясь сохранять хладнокровие, ожидая, сама не знала, чего. Они оба так легко попали во власть этих внезапных страстей. Их взгляд стал диким, шейные мускулы вышли из-под контроля, им стало все равно, где они находятся и даже кто вокруг.
Дойс в своем неосмотрительном состоянии чувствовал, что его сердце тает, а член наливается кровью и сходит с ума от нее, одновременно.... Неполноценный в смысле знания человеческих эмоций, он возжелал Лейк сверх любой меры, которую мог себе представить. Он умолял, фактически умолял — самопровозглашенный профессиональный головорез и всё такое — выйти за него замуж. Даже уважая ее желание не заниматься сексом до свадьбы.
— Раньше для меня это было не важно. В том-то и дело. Теперь важно. Лейк? Я изменюсь, клянусь.
— Я не говорю, что мы должны сразу идти в церковь. Подумай, с кем ты обручаешься. Ты не обязан быть «лучше», чем ты есть.
Кто-то сказал бы, что уже тогда она знала, что он совершил. Но, черт возьми, ей не помогло это знание.
Однажды Мэйва поменялась сменами с Олеандрой Прудж, которая, хоть и была слишком молода, чтобы стать совестью Теллурида, не теряя времени, начала преследовать Лейк.
— Говорят, Дойс Киндред — один из тех, кто убил твоего отца.
Не так громко, чтобы в «Нонпарели» умолкли разговоры, но это была последняя капля:
— Кто говорит?
Наверное, ее пульс совсем исчез, но она не собиралась падать в обморок.
— В этом городе нет секретов, Лейк, слишком многое тут происходит, нет времени скрывать, да и мало кто об этом печется, если на то пошло.
— Мама слышала эти разговоры?
— Надеюсь, нет.
— Это ложь.
— Хм. Спроси у своего кавалера.
— Наверное, я так и сделаю.
Лейк поставила тарелку на стол с такими грохотом, что горка горячих пирожков, каждый из которых блестел жиром от бекона, упала, неприятно удивив домкратчика, который с криком отдернул руку.