На десерт
Шрифт:
На этом этапе колкой беседы опростали собутыльники ещё по стакану, и рысь как закуска, надо сказать — очень монтировалась с водкой. Впитые были собеседники, и хоть приняли изрядно вовнутрь — трезвы были как стеклышко.
— Худой мир лучше доброй ссоры, — сказал капитан Шнайдер. — Я тебя уважаю, Евгений Борисович. Уважаю, что запросто пришёл ко мне в гости, на официальную ногу не встал. И твоим авторитетом я дорожу, но чтобы стукнулся ты жопой об забор — этого я допустить не могу. Потому слушай меня без обид: ни с каким поличманом, ни с каким смокинг ганом тебе меня не взять никогда. На полигон гражданским лицам, хоть при любой их должности — вход заказан. Теперь, допустим, выруливают мои «уралы» и «зилы» с полигона, и тут твоя шатия-братия прилипает ко мне: колонне — стоять, открыть задние борты, предъявить содержимое! А ты видел
И когда снова налили и выпили, предложил Марк Евсеевич гостю позагибать пальцы в оправдание своих браконьерских действий. Первое, сказал он — чем занята у меня команда? Дело наше хуже минёрского. Сегодня жив, а в завтрашнем дне уверенности нет, можно коллективно отдать концы. И при этом ещё жить впроголодь? Дудки! Второе: писал я, капитан Шнайдер, во все воинские инстанции: работа у подразделения опасная, полевая, надо срочно увеличить солдатам паёк и обмундирование дать другое. И что? Без ответа осталась моя писанина. Третье: у тебя. Евгений Борисыч,
как одеты охотники промысловые? И торбасики у них меховые, и унтишки меховые двойные, и дошки, и забайкальские маечки из овчины. И при такой-то справе, и при питании калорийном — всё равно горит в человеке вес, вымерзает в тайге тело охотника. А солдата сравнить с охотником? Как одет солдат на морозе? Слезами горючими омоешься, вот как одет солдат. В этих обстоятельствах как же ему без наваристой пищи? Четвёртое: размонтируя на вывоз весь этот ракетный лом — ковыряется в сплошной отраве солдат. Так если для защиты организма не противопоставить отраве хотя бы сытную мясную еду — будет что? Теперь пятое, продолжил Марк Евсеевич. Брал я самолетик, облетал полигон и окрестности. Так знаешь что, Евгений Борисыч, не в укор тебе будет сказано? Бэтэвский твой охотзаказник к полигону примыкает с северо-запада. Там твоя власть, твои егеря. И видел я с воздуха, до бреющего полёта спускался: вся тайга в твоём заказнике исполосована вездеходами: лучат зверя ночами, да такой силы применяют фары и фонари — от бомбардировщиков, слышал я, посадочные фары встречаются. Под таким лучом зверь без пули, сам собой падает. И видел я с воздуха по следам: массовый переток зверя идёт из твоего заказника на полигон. Спокойней тут зверю и для кормёжки, и для расплода. У меня на полигоне — воспроизводственный твой резерват, Борисыч. Роддом! Шестое теперь, последнее. Да, бьёт зверя Шнайдер на полигоне. А можешь ты сказать, что хоть одна туша пущена Шнайдером в обогащение, прошла мимо армейского котла? Нету таких фактов, Борисыч. В итоге предлагаю я вот что: нам с тобою друг на друга крыситься незачем. Больше скажу: сочиняешь ты, как мне ведомо, докторскую диссертацию по копытным. Так теперь, прежде чем зверя сожрать, велю я своим архаровцам полные обмеры делать по зверю и цифирь всю с рогами и шкурами передавать тебе. Ну, кой-когда рожишки-другие себе я оставлю, на подарок командования залётному маршалу, но для твоей коллекции это не особый урон. Что, по рукам, Борисыч?
— Вот же еврей у вас! — в проникновенных чувствах сказал Евгений Борисович Жанне Дашиевне. — По всем статьям уконтрил меня, нечем крыть. Я эти наши отношения скреплю подарком.
А лагерей с заключёнными окрест — тьма тьмущая. И любые умельцы отбывают там сроки. Должно быть, и из Златоуста сидел в данной местности узник, потому что на подарок извлек Евгений Борисович знатной работы финку. Гравирование по клинку тонкое, волосковое, штучное. И принял подарок Марк Евсеевич, попробовал жало клинка на ногте, позвенел клинком о столовую вилку, и — как Евгений Борисович определял на столе, где тут кабанятина, где изюбрятина — так и Марк Евсеевич, направив ухо на затухающий звон, определил, как в воду глядел:
— Из танкового плунжера отковали.
Здесь только руками всплеснул Евгений Борисович: ну. чертознай капитан. Ведь точно — из плунжера!
А тем временем капитан под это сдружение, чтобы не быть в долгу, открыл привинченный к полу сейфик, где у него пистолет, десантный автомат да прочая сопутствующая армейская рухлядь — и Евгению Борисовичу преподнес ящичек. А там — прибор инфракрасного ночного видения, да той последней наиновой армейской модификации, что и мечтать не моги охотничья служба разжиться таким до полного построения коммунизма.
— От чистого сердца, — сказал Марк Евсеевич. — Чувствительность — не поверишь: синичка пукнет в дупле на ночлеге, и ту в момент засечёшь. Только ты уж, Борисыч, даже если Жаннка попросит, не применяй прибор для наблюдения за моей ночной жизнью в городе.
Так и утрясся вопрос с сытным прокормом солдат. Что говорить, вполне людскую жизнь кроил солдатам капитан Шнайдер, в разумных тяготах, но уж без принижений. В идеальном порядке команда у капитана Шнайдера, а отчасти ещё потому, хоть сам он востроглаз и пытлив — есть у него в сержантском и рядовом составе достаточно осведомителей. И случись неблагополучие в коллективе — всегда можно на дальних подступах его загасить..
Неблагополучия эти бывали. И как-то здоровяка ефрейтора Табацкова пригласил капитан Шнайдер погулять за недальнюю рощу, в заросли рододендронов. Там сказал он ефрейтору:
— Доложи, Николай Егорович, чем тебе нелюбезен рядовой-первогодок Багаудин Таймасханов?
Поюлил Табацков, поотводил глаза, но доложил, что раздражает его Таймасханов со своей верхней койки зубрежкой после отбоя по части классификации фланцев к ракетам и прокладок к ракетам же из поронита, композитов и фторопласта.
— А за это, — сказал Марк Евсеевич, — в виде компенсации, ты отнял у него денежный перевод от матери, и пуловер отнял у него из шерсти козы-серебрянки, вот. он и сейчас на тебе, и две пары носков из названной же козы отнял. А предупреждал я всех, что за дедовщину буду карать в кровь и в кость? Тебя я добром три раза предупреждал. А теперь я буду тебя мордовать, ты другого подхода не понимаешь. И ты не тушуйся, что я офицер, отмахивайся — как можешь. У нас с тобой мордобой будет до смерти.
И в габаритах ощутимо поменьше — всё-таки завалил Табацкова капитан Шнайдер и все ребра пересчитал.
Что ж, и у полковника — и отнюдь не зазорно это — есть в полку осведомители. И тет-а-тет сказал полковник Мальцев капитану Шнайдеру:
— Ну, Марик, ты охренел. До рукоприкладства дошёл. Костолом ты, а не педагог.
— Виноват, Пал Ефремыч, — повинился Шнайдер. — Только я его в мякоть, я его до увечья не бил. За неделю вполне оклемается.
Обязательно и оклемался в срок Табацков. Как на собаке всё зажило. И случилось вскоре событие, что не обнять бы больше Марку Евсеевичу жену свою Жанну Дашиевну, и не тетешкать сыновей, старшего — в бурятскую породу жены, а младшего — голубоглазого и белесого, еврея-воина.
Состоялись ночные учения со стрельбой боевыми огнеприпасами, и в сумятице тревоги Табацков, ефрейтор, не свой из пирамиды ухватил автомат, а автомат рядового Гладышева, а в гладышевское гнездо вбросил свой автомат.
…Всё, всё подсчитано исторической военной наукой. Скорбный результат выведен ею, что на одного немецкого солдата в войне погибло трое советских. Что до офицеров — то вовсе тут умопомрачительные цифры: на одного немецкого офицера погибло восемнадцать советских! Ну да, не принято было офицеру вермахта выскакивать первым на бруствер с пистолетишком на веревочке: за Третий рейх, геноссе, за Гитлера! Нет, на задах атаки находился немецкий офицер, управляя рациональным боевым распорядком и не без пользы следя за тем, чтобы полегло как можно меньше солдат.