На грани тьмы и света

Прасолов Алексей Тимофеевич

«Я никогда не думал и не верил…»

Я никогда не думал и не верил, Что даже имя, данное тебе, Вдруг отзовется горькою потерей В моей судьбе. Я для тебя его придумал сам. И каждый звук в нем душу мне тревожит, Как легкий звон березовых сережек, Сбиваемых ветрами по лесам. Да, в человечьем путаном лесу Полян веселых я немного видел, Но эту боль, что я в себе несу, Я в первый раз стихом сегодня выдал. В нем не ищи бессилия печать — От боли стих упрямее и звонче. Не знаешь ты, как трудно мне начать, Но знаю я — не легче будет кончить… 1961

«Сошлись мечами стрелки — не просрочь…»

Сошлись мечами стрелки — не просрочь. И знай закон непреходяще мудрый: В душе перегорающая ночь Приносит неразгаданное утро. И ты иди. И не ищи в любви Незыблемых гарантий и традиций. Она взывает: верь ей и живи, Чтоб с каждым утром заново родиться. … … … … … … … … … … … … … … … И

вел нас город, вставший на холмах, В торжественной раскованности русской, Два времени смешавший в именах Мостов, базаров и бетонных спусков. И болью песни он во мне звенит, Перед оградой с незакрытой дверцей, Где давит полированный гранит Кольцовское замученное сердце. 1962

Сыч

Монтажник Костя нам представил Чуть оперенного сыча. Сидел он, как на пьедестале, На глыбе мокрого плеча. Бригадой Костя был в особый — Не всем доступный — вписан счет. Казалось, по плечам и робу Скроил монтажнику сам черт. Он шел. А следом зыбкой тучей Неслись скворцы и воробьи, Чтобы сычам — покуда случай — Обиды выкричать свои. И Костя тоном незнакомым Сказал ребятам и сычу: — Я сирота. Я рос в детдоме. Пускай и хищник… приручу! Сыч рос. Забились мыши в щелки, Всем серым племенем дрожа, А он разбойно клювом щелкал И мясо схватывал с ножа. Нас жали сроки. И бывало, Подряд две смены иногда В переплетенье черных балок Горела Костина звезда. Сыч сгинул. Выла непогода. Я слышал друга вздох глухой. Один из нас сказал: — Природа… — Дикарь, — откликнулся другой. И вдруг над крышей троекратно, Как стон, раздался темный крик. Тоскою жуткой, непонятной В мужские души он проник. И нам почудилось, что это, Тоскуя о людском тепле, Душа — на грани тьмы и света — Кричит в бессилье на земле. 1962

Рубиновый перстень

В черном зеве печном Красногривые кони. Над огнем — Обожженные стужей ладони. Въелся в синюю мякоть Рубиновый перстень — То ли краденый он, То ль подарок невестин. Угловатый орел Над нагрудным карманом Держит свастику в лапах, Как участь Германии. А на выгоне Матерью простоволосой Над повешенной девушкой Вьюга голосит. Эта виселица С безответною жертвой В слове «Гитлер» Казалась мне буквою первой. А на грейдере Мелом беленные «тигры» Давят лапами Снежные русские вихри. Новогоднюю ночь Полосуют ракеты. К небу с фляжками Пьяные руки воздеты. В жаркой школе — банкет. Господа офицеры В желтый череп скелета В учительской целят. В холодящих глазницах, В злорадном оскале, Может, будущий день свой Они увидали?.. Их веселье Штандарт осеняет с флагштока. Сорок третий идет В дальнем гуле с востока. У печи, На поленья уставясь незряче, Трезвый немец Сурово украдкою плачет. И чтоб русский мальчишка Тех слез не заметил, За дровами опять Выгоняет на ветер. Непонятно мальчишке: Что все это значит? Немец сыт и силен — Отчего же он плачет?.. А неделю спустя В переполненном доме Спали впокат бойцы На веселой соломе. От сапог и колес Гром и скрип по округе. Из-под снега чернели Немецкие руки. Из страны непокорной, С изломанных улиц К овдовевшей Германии Страшно тянулись. И горел на одной Возле школы, На съезде, Сгустком крови бесславной Рубиновый перстень. 1962

Память

Жить розно и в разлуке умереть.

М. Лермонтов

Ветер выел следы твои на обожженном песке. Я слезы не нашел, чтобы горечь крутую разбавить. Ты оставил наследство мне — Отчество, пряник, зажатый в руке, И еще — неизбывную едкую память. Так мы помним лишь мертвых, Кто в сумрачной чьей-то судьбе Был виновен до гроба. И знал ты, отец мой, Что не даст никакого прощенья тебе Твоей доброй рукою Нечаянно смятое детство. Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила И подсунула людям, как искренний дар свой. Я один вырастал и в мечтах, Не сгоревших дотла, Создал детское солнечное государство. В нем была Справедливость — Бессменный взыскательный вождь, Незакатное счастье светило все дни нам, И за каждую, даже случайную ложь Там виновных поили касторкою или хинином. Рано сердцем созревши, Я рвался из собственных лет. Жизнь вскормила меня, свои тайные истины выдав, И когда окровавились пажити, Росчерки разных ракет Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду. Пролетели года. Обелиск. Траур лег на лицо… Словно стук телеграфный Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув. «Может быть, он не мог Называться достойным отцом, Но зато он был любящим сыном Отчизны…» Память! Будто с холста, где портрет незабвенный, Любя, Стерли едкую пыль долгожданные руки. Это было, отец, потерял я когда-то тебя, А теперь вот нашел — и не будет разлуки. 1962

Кирпич

В низкой арке забрезжило. Смена к концу. Наши лица красны От жары и от пыли, А огонь неуемно Идет по кольцу, Будто Змея Горыныча В печь заточили. Жадно пьем газировку И курим «Памир». В полусонных глазах Не причуда рассвета — После камеры душной Нам кажется мир Знойно-желтого цвета. Резкий душ Словно прутьями бьет по спине, Выгоняя ночную усталость из тела. Ведь кирпич, Обжигаемый в адском огне, — Это очень нелегкое Древнее дело. И не этим ли пламенем Прокалены на Руси — Ради прочности Зодческой славы — И зубчатая вечность Кремлевской стены, И Василья Блаженного Храм многоглавый? Неудачи, усталость И взрывчатый спор С бригадиром, Неверно закрывшим наряды, — Сгинет все, Как леса, Как строительный сор, И останутся Зданий крутые громады. Встанут — с будущим вровень. Из окон — лучи. И хоть мы На примете у славы не будем, Знайте: По кирпичу Из горячей печи На руках эти зданья Мы вынесли людям. 1962

Зной

Карьер — как выпитая чаша. Снимает солнце кожу с плеч. Здесь дождик судорожно пляшет, Чтоб ног о камни не обжечь. Кругом под желтым игом зноя Глыб вековое забытье. От жажды — в бочке привозное С железным привкусом питье. А там, вдали, аллеи сада, Легко доступные и мне, В стакане колкая прохлада По трехкопеечной цене. И в ночь, когда идешь с любимой, Вдруг отразят глаза твои Высокий выгиб лебединый Фонтаном вскинутой струи. Но я под плеск фонтана вспомню Ребят победно-хриплый вскрик, От взрыва пыль в каменоломне И в зной ударивший родник. Мы пили, вставши на колени, Как будто в мудрой простоте Здесь совершалось поклоненье Его суровой чистоте. 1962

«Везде есть место чувствам и стихам…»

Везде есть место чувствам и стихам. Где дьякон пел торжественно и сипло, Сегодня я в забытый сельский храм С бортов пшеницу солнечную сыплю. Под шепот деда, что в молитвах ник, Быт из меня лепил единоверца. Но, Господи, твой византийский лик Не осенил мальчишеского сердца. Меня учили: Ты даруешь нам Насущный хлеб в своем любвеобилье. Но в десять лет не мы ли по стерням В войну чернели от беды и пыли? Не я ли с горькой цифрой на спине За тот же хлеб в смертельной давке терся, И там была спасительницей мне Не Матерь Божья — тетенька из ОРСа. Пусть не блесну я новизною строк, Она стара — вражда земли и неба. Но для иных и нынче, как припек, Господне имя в каждой булке хлеба. А я хочу в любом краю страны Жить, о грядущем дне не беспокоясь. …Святые немо смотрят со стены, В зерно, как в дюны, уходя по пояс. 1962

«Каменоломня залита…»

Каменоломня залита Горячей желтизной. Ковшами экскаваторов Не вычерпаешь зной. В стене ступени жгучие — Как каменный пролог. Над вздыбленною кручею Товарищ мой прилег. На глыбу руки сильные Удобно положил. Как многоречье синее — Переплетенье жил. — Скажи мне: жизнь кончается? Теряет свой исток?.. — Меж рук его качается Отчаянный цветок. На стебле, гордо выгнутом, Суровом и тугом, Из трещины он выметнул Оранжевый огонь. Улыбку шлет товарищу От всех земных цветов. …А камни — словно кладбище Погибших городов. Неразделимы исстари И жизнь и власть труда, — Из мертвых глыб мы выстроим Живые города. Ломает камни древние Рабочий аммонит. Но слышишь — ветер времени Тревогою звенит. Двадцатое столетие. Судеб крутой изгиб. Над жизнью дух трагедии Смертельный выгнал гриб. Два МИГа небо голое Прожгли наискосок. На запад клонит голову Оранжевый цветок. На каменной громадине, Осыпанной пыльцой, Вокруг цветка — оградою Тяжелых рук кольцо. 1962

Я пришел без тебя

Я пришел без тебя. Мать кого-то ждала у крыльца. Все здесь было помечено горестным знаком разлуки. И казалось — овеяны вечностью эти морщины лица. И казалось — так древни скрещенные темные руки. Я у грани страданья. Я к ней обреченно иду. Так огонь по шнуру подбирается к каменной глыбе. И зачем я пришел? И зачем я стою на виду? Лучше мимо случайным прохожим пройти бы… 1962