На грибной охоте

— Батюшки! Что грибовъ-то опять! И какіе все молодые! Куда только мы ихъ прятать будемъ? У меня вся корзинка переполнена, сказалъ молодой человекъ съ кузовкомъ, останавливаясь въ межевой канавке въ лесу и хватая красные грибы, выглядывающіе изъ зеленаго моха.

— Да, насчетъ грибовъ Богъ благословилъ нынче, отвечалъ старикъ Миней. — Вы заметьте, когда сена бываютъ хороши, тогда и грибовъ много.

— Разъ, два, три, четыре… Да тутъ больше десятка… Ахъ, вотъ еще маленькіе,

только еще чуть-чуть торчатъ. Право, мне класть некуда, да и у тебя полная корзинка.

— Давайте, я ихъ за пазуху… Подпоясаться пониже, такъ сколько угодно можно за пазуху запрятать.

— А не лучше ли маленькіе-то намъ оставить до завтраго? Они къ тому времени подростутъ. Место здесь на меже заметное, а кроме насъ сюда никто не придетъ.

— На погибель хотите оставить, такъ оставляйте.

— Зачемъ же на погибель? Завтра придемъ сюда и возьмемъ ихъ уже большими. Они подростутъ.

— Никогда не подростутъ, а пропадомъ пропадутъ. Такъ и исчезнутъ!

— То-есть ты хочешь сказать, что другой кто-нибудь сниметъ? Кому тутъ снять!

— Никто не сниметъ, а пропадутъ.

— Куда же они денутся?

— Подъ землю уйдутъ. Смотренный грибъ никогда жить не останется.

— Да что ты врешь!

— Поверьте мне. Я въ лесахъ-то родился, около грибовъ выросъ. Грибъ — онъ глазу не любитъ. Какъ человекъ на грибъ посмотрелъ, такъ ужъ грибу — аминь. Уйдетъ, подъ землю уйдетъ.

— Какой вздоръ!

— Верно-съ. Онъ роста своего никому не показываетъ.

— А вотъ нарочно до завтра оставить. Наломаю я нарочно сучьевъ для приметы и вотъ со мной газета — газетный листъ положу. Листъ издалека увидать можно, а канавка эта намъ известна.

Миней улыбнулся.

— Оставлять оставляйте, ежели хотите блажь потешить, а только не родился еще тотъ человекъ, который бы ростъ гриба подметилъ. Грибъ своего роста никому не показываетъ, отвечалъ онъ.

— Подъ землю уйдетъ? Ну, пусть подъ землю уйдетъ, а я все-таки четыре маленькіе гриба оставлю, разсмеялся молодой человекъ. — Вотъ увидишь завтра.

— Расклеванный птицами можете увидеть, это точно, а чтобъ цельный — ни-ни. Ежели подъ землю онъ не уйдетъ, то птица его склюетъ.

— Да разве птица естъ грибы?

— А то какъ же? Сорока только грибами и питается. Когда грибовъ много, тогда и сорокъ много.

— А ведь и въ самомъ деле нынче сорокъ много.

— Да ужъ это правильно-съ. Это не нами замечено. Это старики замечали. Какъ грибная осень, такъ и сороки-белобоки скачутъ. Вотъ большой красный грибъ, говорилъ Миней, выбравшись изъ канавы и поднимая грибъ. — Видите, онъ ужъ расклеванъ птицей. Вонъ какая язвина въ немъ, а онъ крепкій.

— Да это слизень проглодалъ, улитка…

— Улиту знаемъ… Но на улиту опять птица летитъ другая… Дятелъ, къ примеру… Прилетитъ, улиту съестъ и грибы поломаетъ.

— Дятелъ только на древесной коре.

— Да на кору-то онъ зачемъ садится? Чтобы червя и всякую нечисть

искать. Кора корой, а грибъ грибомъ, потому на немъ улита, а для него и улита пища. Поверьте, сударь, совести, что подосмотренный раньше грибъ никогда потомъ не найдете: или улита его изгложетъ, или птица съестъ, или…

— Или онъ самъ собой подъ землю уйдетъ? Такъ… перебилъ молодой человекъ, смеясь. — Ну, ладно, ладно. А все-таки мы вотъ опытъ сделаемъ.

— Ужасно какой вы невероятный человекъ! Ничему-то вы не верите.

— Не могу же я верить, что грибъ подъ землю самъ собой уйдетъ.

— А почемъ вы знаете, можетъ-быть его кротъ подъ землю въ свою нору утащитъ? А то мышь. Но все-таки вы гриба не найдете. Онъ человечьяго глаза боится.

— Про крота поверю, но, авось, на наше счастье намеченные грибы кротъ и не утащитъ. Батюшки! Брусники-то сколько!

— Какъ грибное лето, такъ и брусники всегда много. Брусника грибу подруга, отвечалъ Миней. — Овсянику нынче хорошо черезъ бруснику будетъ.

— Какому овсянику?

— Медведю-овсянику.

— А нешто здесь въ лесу медведи есть?

— Сколько угодно. Большихъ медведей нетъ, а овсяники — завсегда. Только теперь они по овсамъ шляются, пока овсы не скошены. У Мамурихи вонъ всю овсяную полосу медведь пожралъ и помялъ! Онъ жретъ и валяется на соломе, валяется и жретъ. И всегда это на заре, какъ солнце всходить начнетъ. Вчера баба страсть какъ плакала. Ну, а овсы скосятъ, тогда онъ повоетъ надъ скошеннымъ-то — и въ лесъ на бруснику придетъ.

— Да откуда ты все это знаешь?

— Самъ замечалъ, отъ стариковъ наслушался. Это только вы стариковъ не любите слушать и имъ не веруете.

— Не зналъ я, что медведь бруснику естъ.

— Естъ. Въ лучшемъ виде естъ. Онъ и бруснику, онъ и голубику, какъ овсы-то снимутъ… Грибъ тоже естъ. Кору на деревьяхъ гложетъ. Голодъ-то ведь не тетка.

— Сколько же ему надо брусники съесть, чтобы наесться?

— Съ утра до вечера естъ. Много надо съесть. А потомъ медъ естъ шмелиный. Кучи разрываетъ подъ пнями и естъ. Зато медведей-овсяниковъ никогда матерыхъ не бываетъ. Всегда они тощіе, маленькіе и шелудивые отъ голодухи. А ужъ онъ и воетъ жалобно после овсовъ!

— Съ голоду?

— И съ голоду, да и… Ну, да что вамъ разсказывать! Ведь вы все равно не поверите, черезъ вашу невероятность.

Миней махнулъ рукой и умолкъ.

— Говори, говори… сказалъ молодой человекъ.

— Только не смейтесь. Въ лесу насчетъ этого нехорошо смеяться. Конечно, мы теперь ужъ изъ леса на опушку вышли и ужъ домой идемъ, а всетаки нехорошо. Все-таки еще лесъ и тутъ мы подъ властью.

— Ну, ладно, не буду смеяться.

— Лешаго своимъ воемъ овсяникъ потешаетъ, потому лешій страсть какъ это самое овсяниково пеніе слушать любитъ. Только, сударь, ужъ не смейтесь. Зачемъ? Долго ли до греха! Ведь не въ последній разъ въ лесъ-то пришли. Зачемъ его раздражать?