На империалистической войне
Шрифт:
Днем летали два немецких аэроплана. В это время батарея по команде капитана Смирнова, замещавшего командира батареи, «лупила» по немецким окопам мелинитовой гранатой. Хотя и день, но, разумеется, вспышки из стволов орудий были хорошо видны и курился дым и пыль. Когда возвратился командир, то был крайне недоволен, что капитан своей неосторожностью выдал аэропланам месторасположение батареи. Из-за этого, когда стемнеет, снова, кажется, переедем уже на третью тут позицию. А веселый орудийный фейерверкер, светлоусый ярославец Соловьев, шутит:
— Сколько выпустили снарядов? 317 гранат и 39 шрапнелей? Неплохо… мое орудие человек
Но ведь мы же окопы успели вырыть, и оставлять их так не хочется.
Ноги мои очень мерзли весь вчерашний день и сегодня мерзнут, и некуда деться, хоть ты плачь.
Хлеба нет уже третий день. И негде купить ни за какие деньги; прямо беда пришла. О чем думает наш тыл? А сухари свои мы без разрешения погрызли раньше.
— Вот и сидите теперь на бобах, — сказал капитан Федотов.
— А где эти бобы? Дайте их нам, мы их съедим!
Обеды наши из рук вон плохи, одна вода, да и та черная от гнилых капустных листьев или от сушеных овощей, которые в ней кое-где болтаются. Едим два раза в день, утром и вечером. Один раз дается порцийка мяса, но такая крохотная, что и есть нечего. Порцийка вся в песке, зацапанная грязными пальцами кашевара и артельщика. Ох, эти пальцы: ими разрывают мясо на порции, ими тут же и сморкаются «в кулак». Порции вареного мяса раскладывают на подстеленный мешок, а иногда даже на шинель. Как будто трудно приспособить для этого какую-нибудь чистую доску.
25 сентября.
Дует сиверко, руки от него в трещинках, писать холодно. А ночью почти и не спал — так озяб. Лежал у телефонного аппарата, держа трубку возле уха. Лежал, укрывшись, насколько это было возможно, сеном, чтобы немного было теплей. Все равно проворочался с боку на бок до самого утра, дрожа от холода.
Сегодня не умывался (второй день). Хлеба привезли фунта по два (или меньше) на человека. Ходил «в тыл» искать хлеба, яблок. Нигде ничего… Зашел в костел, видел там кучу разной одежды, снесенной крестьянами на сохранение. Солдаты хотели растащить, но бабы своими воплями не допустили.
Возле костела стояла кучка старых жмогусов и солдат. Услышал жуткую историю, как немцы насиловали девчат- жмудинок… Даже не верится. Какой-то войсковой писарь, видимо, свеженький на фронте и человек книжный, с крайним возмущением и возбуждением ругал-ругал немцев: «Так-то они прививают свою культуру… ах, сволочи!» Потом его разговор перешел на слишком патриотическую московскую ноту и нагнал на жмогусов тоску, а на меня раздражение. «Ну что: плохо вам под Россией? Под немцами лучше? Отведали? Вы католики, но у нас вы имеете все права, а вот вам немецкая культура… отведали!»
Настроение у всех плохое. Немцы не отступают. По дороге плетется много наших раненых пехотинцев; дрожат от холода. Они горестно рассказывают, что немцы обманывают наших то будто бы брошенными передками от разбитой батареи, то белым флагом, а потом косят пулеметом «как капусту». Окопы они себе сделали из толстенных сосновых бревен и рельсов с железной дороги. Им там тепло: поставили печурки, натаскали перин у мирных жителей, тулупов; приволокли даже столы и стулья.
Живут, как паны, в своем доме. «Им хоть бы что… Выбей- ка их оттуда нашими свистульками!»
Со всех сторон слышится ропот, что нет у нас тяжелой артиллерии…
Утром немножко спал (на осеннем солнышке). Проснулся: на земле в лощинах сероватая пороша — вестница близкой зимы. Только почему она не радует, как в своей родной деревушке, где воспоминания о ее приходе связываются с блинами, шкварками, тертым картофелем с салом, молотьбой на рассвете, копкой свеклы, дерганьем оставшейся конопли, шинковкой капусты?..
Ох, капуста напомнила пулеметную «капусту»! Я начинаю мысленно бунтовать против начальства, которое на земле и которое на небе.
Новости за день:
Ели невкусную постную картошку, наворованную с поля у хуторян.
Пили «кирпичный» чай с хлебом.
Пришла мне телеграмма; она сперва напугала меня страшно и удивила. «Вам телеграмма!» — «Где? Какая? Что такое?» — «Степана забрали. Сообщи здоровье…» Оказывается, она шла дольше письма! А я было подумал: неужто кого убили?
На этой позиции у нас уже четверо убитых, восемь раненых и одно разбитое орудие. И это в батарее, а что же в пехоте?
Говорят, будто 10-я армия (ген. [ерала] Мищенко) обошла немцев и погнала. Они и тут, на нашем участке, должны удрать, и этого всем нам очень хочется, так как четвертый день стоим в каком-то напряженном ожидании и мерзнем в плохоньких окопах.
Командир N-ской батареи проезжал мимо нас пьяный, с красным лицом, с залихватскими рыжеватыми усиками и кричал:
— Ребята! Командир корпуса приказал взять позицию во что бы то ни стало.
Первая батарея куда-то уехала; ночью, вероятно, и мы переедем.
Прибыл в нашу батарею новый офицер, только что произведенный подпоручик Сизов. Молоденький, деликатный и стыдливый, как девушка. Но высокий, стройный, красивый. Все на нем новенькое. Желтое седло скрипит и пахнет фабрикой. Новенькая серая шинель — до пят, с девичьим станом и даже на груди шинель приподнимается округло. Познакомился со мной — как с равным. Сидел в нашем, телефонном, окопе и много о чем рассказывал нам и угощал нас конфетами и шоколадом. Он хочет быть для всех добрым и доступным. Говорили с ним о плохих солдатских обедах (он с виноватым видом хулил и офицерские), о нудной жизни на позиции, о легкой возможности быть убитым, о войне («после войны, а она скоро закончится, нас, военных, на руках будут носить»), про 2014 год («рай будет на земле»), о человеке, который «как капля в море», и т. д. Когда мы остались только вдвоем в окопе (Беленький пошел за обедом), разговор вновь зашел о легкой вероятности смерти, и подпоручик Сизов ударился в мистицизм. С неожиданной доверительностью признался он мне, что у него есть «маленькая святая иконка от славной девушки», с которой он познакомился «недавно и довольно оригинальным образом». Будучи недолго знакомой, она обещала прийти на вокзал провожать его на фронт, «пришла и принесла иконку». «Иконка моего ангела», — проникновенно и с юношеской стыдливостью произнес Сизов. Он с любовью нарисовал мне «симпатичный тип русской девушки». «Она говорила, — раздумывая, вспоминал он, — если мне будет угрожать опасность, смерть или еще что, чтобы я помолился святому, который на иконке, и вспомнил о ней…» Теперь подпоручик пишет ей письма и с нетерпением ожидает отпуска. «Но сначала надо сделать что-то и на фронте, — так закончил он разговор. — Вот вы уже представлены к кресту, как я вам завидую».