На исходе дня
Шрифт:
— Запущенная язва желудка. — Наримантас чувствовал никчемность своей лжи перед лицом этой безжалостной проницательности. — Возможно, потребуется повторная операция.
— Рак… Я знаю, рак… — Она больше не слушала, а если и слышала, то не его слова и не свои — гудение долго молчавших и наконец заговоривших колоколов; сначала они били громко, победно, но вскоре заглохли, словно ушли под землю. Плотно смежившая веки, неудобно осевшая на стуле, с чужим ребенком на коленях, женщина уже не казалась воплощением мести, скорее — покорности судьбе.
— Необязательно рак… Поверьте. Сотни прошли через
— На то вы и врач — обманываете, как больных! — Где-то глубоко-глубоко в глазах Настазии зажегся огонек Наримантас почувствовал, что его рассматривают отдельно от его докторской тени. — А ведь были.
— Что? — поспешил он, чтобы не дать огоньку погаснуть.
— Вы, вы!. Двух слов связать не могли. — Шероховатую щеку ее дернуло что-то похожее на улыбку.
— Может быть, может быть, — старался он раздуть искорку улыбки, вдруг от нее растает мучительное сомнение: было ли тогда настоящее чувство или это самовнушение?
— Помнится, молилась я за вас. Чтобы вам хорошо сессию сдать. Все, бывало, у нас в комнате сидите да сидите. Девушки дразнили: останется из-за тебя без стипендии! Потом начал Казюкенас ходить..
Улыбка разбилась, натолкнувшись на что-то невидимое, твердо и мрачно заблестели глаза, уставились в одну точку.
— Уж и не помню, заходили потом, нет ли. Память с каждым годом слабеет. Сама не знаю, что на меня тогда нашло. Издевался он над моей верой, а я, дурочка, смеялась… Материна ладанка у меня была, в Риме освященная, — в реку выбросил. Любви, дурочка, захотела Рождественский пост, а я на танцульки бегаю… И над страхом моим потешался, дьявол одноглазый. Счастливы будем, детей народим! Забеременела я, хоть и опасалась — падет божья кара на невинные головы. Не позволил даже крестить, тайком пришлось. С тех пор и покатилось все под откос. Он — из дому, я — следом… Может, так надо было, может, всевышний посылал мне испытание? А он… Моя любовь связывала его, мешала вверх карабкаться. Разве с такой сделаешь карьеру? Сбежал-таки, а я к богу вернулась. Человек не скотина. Бог нас искать не станет, мы должны его искать.
Ужасом сковывала ее исповедь. Фанатичка, фанатичка, думал Наримантас, но мне ли ее судить?
— Скажите… ваш Зигмас… он с рождения? — Зиял глубокий разрез, и можно было не спрашивать, словно при операции, когда все как на ладони.
— Все он, он, Казюкенас! — Лицо женщины оживилось, но через мгновение снова посерело, стало жестким, неумолимым. — Что уж теперь-то, когда всевышний волю свою возвестил… Бывало, целыми неделями дома нет. По объектам, собраниям, банкетам… Разыщу, погонит, как собаку, а я снова… Помешалась от любви, от страха… Все один и тот же сон снился: голос, и велит найти его, спасти… Стужа ли, дождь — иду.
Зигмас один, без присмотра.Влез на подоконник. Позвоночник повредил выпавши. Зигмас… Он так ненавидит отца, что я боюсь..
Боялась она другого, это было ясно по ее бреду с открытыми глазами. Боялась Казюкенаса, его внезапной, все перевернувшей болезни — как бы не отнял он у нее сына, которого мысленно прижимала к себе, как уснувшую чужую девочку.
—
— Как вы могли… сына к отцу не пустить? Не разрешили…
Женщина уставилась на Наримантаса, словно на чудовище, принеся на минуту в жертву сыну свое право на мучительную, неизбывную верность.
— Теперь, когда идет на поправку, другой разговор. Кстати, вы забыли у нас конверт…
Наримантас выложил на стол деньги и на цыпочках двинулся к выходу, чтобы не разбудить девочку.
19
Рекус медленно шел по улице, закинув руку за спину, жаркий ветер трепал ему бороду, а он с тоской думал о том, что ординатура скоро закончится и придется возвращаться в свой опустевший дом. Но думал не о себе — о больном Казюкенасе и коллеге Наримантасе, которые переплелись ветвями, словно старые деревья. Под их беспокойной, сухо шуршащей сенью наблюдал он течение времени, то оставляющее глубокие отметины, то проплывающее без следа. У каждого времени свои песни, размышлял Рекус, время не сосуд, из которого пьем, оно сам напиток… Хлебаем его с пеной, с соринками и скрипящим на зубах песком… Касте Нямуните, Айсте Зубовайте, даже молодой Наримантас, не говоря уже о Казюкенасе и докторе Наримантасе, — все они продукт своего, неповторимого времени. Могли бы эти люди быть другими, избрать другие пути? Конечно. Хотя выбор у любого из нас весьма ограничен требованиями большинства, которое не подвластно личности, пусть самой выдающейся.
И снова мысли его вернулись к Наримантасу и Казюкенасу: они и полюсы с противоположно заряженными массами, что поддерживает равновесие, они же и две стороны луны, отличающиеся друг от друга гораздо меньше, чем мы предполагаем. Достоинства одного есть недостатки другого, и наоборот, но в то же время один не является противовесом другому. Так что же они? Чего оба они искали, придирчиво копаясь в себе и других? Только ли пропавший негатив, с которого можно было бы сделать новый, более удачный от печаток? Непогрешимых нет, как нет постоянно ошибающихся, от ответственности не спасают даже страдания, но без страданий не отыщешь истины..
Из задумчивости Рекуса вывел какой-то молодой человек — отутюженный серый костюм, аккуратно подстриженные волосы, казалось, возле незагоревшего затылка еще щелкают ножницы парикмахера. Сунув руки в карманы брюк, юноша разглядывал безделушки в витрине. Рекус подошел ближе, привлекаемый любопытством, как во сне, когда не узнаешь вдруг хорошо знакомого человека.
— Какого тебе черта опять надо? Отвяжись!
Широкие плечи юноши напряглись, кулак оттопырил карман — сейчас врежет!
— А, это вы, — выдохнул Ригас, присмотревшись к подошедшему почти вплотную Рекусу. — Что нового на вашей бойне? — Вероятно, спрашивал о больнице. — Куда я, туда и он, с ума сойти можно!
— О ком это вы?
— Да о Сизоносом. Бывший отцовский учитель, бывший репрессированный, бывший домовладелец и т. д. Крест нашей семьи — жертва машинной аварии и сантиментов отца, а может, это мы его жертвы… Крадется по пятам, будто я человека зарезал или собираюсь… Начинаю понимать людоедов, когда привязывается этот полутруп.