На исходе последнего часа
Шрифт:
– Ветер сильный, натурально доносит, – объяснил Грязнов.
Следующий крик не оставил сомнений в его правоте: полным отчаяния голосом кричала женщина…
СТАРОСТЬ
В эту ночь, впрочем, как и во все предыдущие, Гиббону не спалось. Мучил давнишний, приобретенный еще тридцать лет назад в лагере, ревматизм. Возможно, он бы уже давным-давно забыл и холодные бараки, и темные шахты, где по колено в воде грязные, оборванные зеки, еле ворочающие отбойными молотками, долбили стену, добывая столь необходимую стране никелевую руду.
Сам
Где– то вдалеке три раза ударили корабельные склянки. Промучившись еще с полчаса, Гиббон встал с постели, включил маленькую лампу, стоявшую на тумбочке, и, вытащив из пачки сигарету, неторопливо закурил. Затем снова щелкнул выключателем, подошел к окну и раздернул плотные шторы.
За толстыми, пуленепробиваемыми стеклами перед ним открылась панорама ночного Владивостока. Город спал. Освещенной оставалась только широкая Светланская улица и военный порт вдалеке. Время от времени черноту ночного неба пропарывал широкий луч маяка.
Внизу, во дворе, вдоль высокой глухой стены, окружавшей трехэтажный дом Гиббона, то и дело пробегали огромные сторожевые псы. Целый день спавшие на псарне ротвейлеры по ночам устраивали игры, порой переходящие в настоящие схватки. Тогда выходил кто-нибудь из охраны и утихомиривал разыгравшихся животных, чтобы те, не дай Бог, не разбудили хозяина.
Впрочем, в последнее время Гиббон чаще всего по ночам бодрствовал. И виной тому был не только застарелый ревматизм. Старый вор стал замечать за собой неприятную вещь – с наступлением темноты его охватывал странный, необъяснимый страх. И хотя дом Гиббона больше напоминал укрепленную крепость, беспокойство ни на миг не покидало его до тех пор, пока из синей дымки Амурского залива не поднимался желтый диск солнца.
Гиббон глубоко затянулся и на секунду увидел в оконном стекле свое отражение, освещенное красным огоньком сигареты.
«А ведь зажженную сигарету издалека видно… И для снайпера отличная мишень, – подумал он и, забыв про пуленепробиваемые стекла, похолодел: – Хотя кому может понадобиться убирать старика?»
На всякий случай он все-таки отошел от окна и снова забрался в постель. Ноги крутило еще сильнее прежнего. Когда боль стала совсем уж невыносимой, Гиббон снял трубку телефона.
– Слушаю, Осип Петрович! – раздался заспанный голос охранника.
– Как там дела, Федюня?
– Все спокойно, Осип Петрович.
– Ты вот что… Разбуди Алку. Пусть ко мне подымается. И мазь пусть захватит. – И, не дожидаясь ответа, Гиббон положил трубку.
Минуту спустя в дверь постучали.
– Заходи…
В спальню вошла крупная спелая деваха, высокая белая грудь которой не умещалась под кокетливым голубым халатиком.
– Что, опять ревматизм, Осип Петрович? – участливо спросила Алла.
– Одолел, курва! Мазь принесла?
Красавица поставила на тумбочку большую пластмассовую банку с ярко-красными иероглифами.
– А это еще что такое? – недоверчиво кивнул на банку Гиббон.
– Пашка
– А-а,– махнул рукой Гиббон. – Все они так говорят.
Он откинул одеяло, и массажистка, зачерпнув из банки мази, стала втирать ее в изуродованные подагрой ноги Гиббона. От ласковых и одновременно сильных женских прикосновений3 по ногам разлилось приятное тепло. Гиббон с интересом наблюдал за ее размеренными движениями, смотрел на тяжелую грудь, то и дело выглядывающую из разреза халата, упругие ляжки, сильные ягодицы, четко прорисовывающиеся под тонкой тканью. Конечно же почувствовав на себе раздевающий взгляд хозяина, Алла повернулась так, чтобы ему было удобнее разглядывать все ее прелести.
Пухлые пальцы красавицы подбирались все выше и выше к паху Гиббона, и в какой-то момент ему даже показалось, что еще чуть-чуть, и он, пожалуй, сможет…
«Ну давай, друг, давай», – повторял он про себя как заклинание.
Руки массажистки двигались все быстрее. Боль в суставах почти прошла. Старик уже было собрался протянуть руку у ее жаркому телу, как вдруг в его памяти всплыли все прошлые безрезультатные попытки, и он понял, что и на этот раз все будет точно так же, то есть – никак.
«Все– таки шестьдесят восемь лет -это не шутка», – попытался успокоить себя Гиббон.
Алла мельком глянула на него. В ее глазах старый вор прочитал все то же участие и даже жалость. Ему вдруг стало стыдно за свое сморщенное тело, безволосые ноги, дряблую гусиную кожу. По сравнению с накачанными телами охранников, с которыми Алла нередко развлекалась в небольшой баньке, стоящей в углу двора, тело Гиббона выглядело более чем жалким.
Однако любой из охранников, да что там – любой владивостокский бандит, с радостью отдал бы свои бронзовые бицепсы за увядшую кожу Гиббона. И вот почему.
Тело Гиббона было с головы до ног покрыто татуировками. Каждый срок, или на воровском жаргоне – ходка, добавлял ему новые «знаки отличия». По татуировкам можно было прочесть всю биографию Гиббона, а она у него была обширная и непростая.
Вот на его руке полустершаяся сакраментальная фраза «Не забуду мать родную». Это сразу после войны семнадцатилетний Ося Трунов попался на краже огурцов с колхозного огорода. Времена тогда были строгие, и он загремел аж на пять лет в Карлаг. Сильно скучал он по дому, по матери в свою первую ходку. Оттого и увековечил эту тоску на правой руке. Повыше, на предплечье, крупными буквами было написано «ГИББОН». Эту кличку он получил за свои чуть ли не до колен свисающие руки, врожденную сутулость и низкий массивный лоб. Среди всевозможных русалок, распятий и кинжалов, обвитых змеями, выделялась аббревиатура БАМ (Байкало-Амурская магистраль), которой Гиббон очень гордился – выжить на «ударной стройке» мало кому удавалось. Даже на ступнях имелась надпись «Жена вымой – теща вытри», что, впрочем, носило чисто декларативный характер – ни жены, ни тем более тещи у Гиббона никогда не было. Каждая ходка была отмечена особым знаком. А так как в зоне он провел чуть ли не полжизни, его кожа была сплошь покрыта надписями и рисунками. На спине у него был изображен большой многоглавый собор, каждая маковка которого обозначала ходку.