На край света

Кедров Владимир Николаевич

Двое молодых покручеников удерживали обшивную доску у ее места на опругах коча.

Афанасий Андреев каждый день бывал на плотбище вместе с Дежневым и Поповым. Любознательный старик охотно согласился идти в поход с Дежневым, хоть и знал, что море его укачивало. Старику все было ново и любопытно. Андреев обо всем расспрашивал бывалых людей и умельцев. Казалось, проживи он хоть сотню лет, по-прежнему бы все любопытствовал.

Еще пуще, чем сверлением, Андреев интересовался шитьем вицей. Изумленный старик видел, как Сидоров пронимал гибкие деревянные жгуты сквозь отверстия и укладывал их в канавки, чтобы сделать шитье заподлицо с

досками.

— Ну, братец Степан, молодец! Шьешь деревянным жгутом, ровно сапожной дратвой! — восхищенно говорил Андреев.

Сидоров выпрямился и оправил подстриженные в скобку волосы, выбившиеся из-под ремешка. Он спокойно взглянул на торгового человека.

— Дело-от нам, господин купец, в примету, в свык, значит… Чтоб я его лучше спознал, отец меня не единожды за вихры драл, когда я вот этаким еще был, — Сидоров показал на аршин от земли.

— А скажи мне, Степан, — допытывался Андреев, — отчего вы, поморы, не пришиваете досок гвоздями? Не крепче ли стало бы?

Сидоров презрительно усмехнулся.

— Для нас, добрый человек, железный гвоздь — не больно какое диво. Мы знаем, где его вбить, и вбиваем. А только вицы гвоздем не заменишь.

— Почему так?

— А вишь ты, господин купец… — начал Сидоров.

— Да не купец я, братец. Я приказчик.

— Все одно — торговый человек. Вишь ты, какое дело: походит коч, помотается по морю, расшатываться станет. Тут гвоздь-от течь даст. Негоже это. А вица, она, брат, разбухнет, воды не пропустит. Нет, гвоздем у нас шить не будут. Михайло! Звони ко второй выти [61] .

61

Выть — еда. У русских поморов за день было четыре выти: завтрак в 5 часов утра; обедник в 9 часов утра; паужина в 4 часа дня; ужин — в 8 часов вечера.

Захаров степенно сложил к месту сверло и его лучок, поднял топор и несколько раз ударил по нему молотком.

Резкий звон разнесся по плотбищу.

— Кончай работу! Обедник! — послышались голоса.

Стук топоров тотчас же замер. Плотники, сплеснув водицей руки, расстилали, кто на досках, кто на земле, свою лопотину [62] и ставили на нее деревянные миски для ушицы.

Подошли дни, когда судовые мастера завершали работу. На плотбище постепенно затихал стук топоров и тесел, скрип напарьев [63] .

62

Лопотина — (лопоть) — одежда.

63

Напарья — большие буравы.

Все кочи были однодеревками, то есть имели лишь по одной высокой мачте. Носы кочей, гордо поднятые вверх, украшены звериными мордами, вырезанными из дерева.

Попов назвал свой коч «Медведем», в память Улуу-Тойона. На носу его коча красовалась медвежья морда. Коч Дежнева был украшен головой моржа. Он назывался «Рыбьим зубом». Коч Исая Игнатьева назвали «Соболем». Коч Семена Пустоозерца — «Сохатым». Коч Ерофея Агафонова — «Бобром». Борис Николаев назвал свой коч «Лисицей».

Весенний ветер бушевал над тундрой. Клочья облаков

низко летели над почерневшим льдом реки, наполовину залитым водою.

Наклонясь вперед и придерживая шапку, Андреев пробирался меж избами, отыскивая Дежнева. Наконец он добрался до его избы и, преодолевая напор ветра, отворил дверь. Едва Андреев перешагнул порог, ветер с силой захлопнул дверь. Старик достал большой красный платок и вытер слезинки. Лишь после этого он смог рассмотреть находившихся в избе Дежнева, Попова и Кивиль.

— Ну и силен ветерок-от! — весело проговорил он после приветствия. — Ох, хороша же у тебя женка, Федюха! — подмигнул он Попову.

Смущаясь, Кивиль приняла от него шапку.

— Что ты будешь делать! — обратился Андреев к Дежневу. — Не спится старику, мысли разные лезут! Все о затее нашей думаю. Далеко мы с вами, соколы мои, залетели, а как начну думать, куда лететь дале задумали, то и страшно, и вместе с тем радостно.

— Неужто страшно? — посмеиваясь, спросил Попов.

— Да ведь темнота перед нами, Федя.

— Бог не без милости, казак не без счастья, — сказал Дежнев.

— Вот и я говорю: бояться несчастья — и счастья не будет. А какого несчастья мне бояться? Я — одинешенек. Вот уже тринадцатый год пошел, как сынок мой Вася сложил голову под Смоленском. Погиб он в несчастной войне с поляками [64] .

64

В 1634 году Русь сделала попытку вернуть свои города, захваченные Польшей в «смутное время».

— Мир его праху! — проговорил Дежнев.

— Думал государь Михайл Федорович вернуть наши старые русские города, да не вышло, — вздохнул Андреев, — так они под польскими панами и остались — и Смоленск, и Глухов, и Путивль.

Собеседники помолчали.

С улицы послышались крики и топот бежавших людей. Дверь распахнулась, и в избу ворвался раскрасневшийся молодой человек. Это был Бессон Астафьев, младший приказчик Гусельникова. Лицо его было возбужденно и радостно.

— Пошла! Пошла Колыма! — крикнул он, сияя глазами.

Попов вскочил, едва не опрокинув стола. Все выбежали на двор, а затем и за ворота острога.

На реке стоял треск и грохот. Казалось, целый полк стрелял из пищалей. Лед дружно двигался, ломаясь, становясь торчком. Льдины кружились и крошились.

Народ радостно бежал вдоль реки с криками:

— Пошла! Пошла кормилица! Пошла матушка Колыма!

Как же им было не радоваться? С концом ледохода кончится голодное время, начнется рыбная ловля.

Собаки с лаем прыгали около людей, словно и они понимали, что скоро конец голоданию.

Но для мореходцев ледоход означал нечто другое.

— Ну, скоро и в путь, в дороженьку, — проговорил Дежнев.

Лицо Дежнева было строгим. Чуть сдвинутые брови и твердый взгляд выражали решимость.

Афанасий Андреев снял шапку.

За ним поснимали шапки и все мореходцы, окружавшие Дежнева.

К концу ледохода на плотбище уложили лежни, по которым должны были спустить суда на воду.

Последние льдины догоняли отшумевший ледоход, когда выбили первый «поп» — бревно, подпиравшее готовое к спуску судно. Под крики жителей острога «Рыбий зуб» соскользнул по смазанным салом лежням и закачался на волнах Колымы, описывая высокой мачтой широкие дуги.