На край света
Шрифт:
Шесть корабликов изукрашенных!
Нос переднего да кораблика,
Не глядит ли он по-звериному,
По-звериному, по-моржиному!
Как на том, на переднем кораблике
Ясен сокол, Семен свет Иванович!
Дале всех он идет, дале всех он бежит
Морем бурным, студеным, полуночным!
Голос Астафьева звенел, сливаясь со звуками гуслей. Его широкая песня неслась над волнами, достигая отдаленных кочей. Мореходцы слушали Астафьева, и их лица — так странно действует песня на русского человека — стали строгими, серьезными. Не вспоминали ли они далекую родину, оставленные семьи, своих матерей?
Песня Астафьева оборвалась.
Дежнев подошел к молодому человеку и обнял его за плечи.
— Утешил, сынок, — ласково проговорил он. — Радуюсь, что с нами такой соловей идет.
Астафьев улыбнулся. Афанасий Андреев прослезился по-стариковски.
Но что это? Ветер донес другую песню. С посвистом, с гиканьем пели ее на «Рыси» анкудиновцы:
Эй! Гей! Хе-хей!
Все ль мы, братцы,
Родные, однокровные!
Гей, хе-хей! Однокровные!
(Посвист)
Породила нас
Ночка темная!
Гей! Хе-хей! Ночка темная!
(Посвист)
Нас сосватала
Сабля вострая!
Гей! Хе-хей! Сабля вострая!
(Посвист)
16. Месть Тойона
Утром четвертого дня пути все шесть кочей Дежнева, неотступно сопровождаемые кочем лихих людей — анкудиновцев, резво бежали друг за другом вдоль берега острова Айона.
Длинный остров Айон, закрывавший водные просторы Чаунской губы, почти пройден. Дул свежий попутник. Большая часть людей отдыхала.
На «Рыбьем зубе» в перемене [68] были Михайла Захаров, Бессон Астафьев и Сидорка Емельянов. Астафьев беспечно напевал, любуясь морем и берегами. И верно, было чем любоваться. Перед кочами выросла черная громада горы. Из-за нее сквозь туман пробивались лучи восходящего солнца. Облачные барашки таяли. Вершина горы сияла, — вот-вот покажется солнце…
68
Перемена — вахта, дежурство.
С острова Айона, одетого тенью горы, доносилось гоготанье гусей и кряканье уток. За «Рыбьим зубом», разрезая волны, плыли кочи с надутыми парусами.
Красота природы восхищала Астафьева. Он выражал свой восторг песней. Но Сидорке Емельянову — не до восторгов: он — на руле. Приподняв рыжеватые брови, вытянув длинную шею и острый подбородок с редкой рыжей бороденкой, Сидорка усердно выполнял свое дело. Михайла Захаров стоял на носу «Рыбьего зуба». Он был за кормщика в перемене и потому наблюдал за всем, что делалось на коче. Особенно напряженно он всматривался вдаль. Перед ним расстилался водный простор, покрытый гребнями волн.
Ладная, широкоплечая фигура Михайлы выделялась на фоне моря. Как было не любоваться Михайлой! Астафьев видел его прямой нос, сжатые губы, серый глаз, внимательно смотревший из-под слегка насупленной брови. Льняные волосы, остриженные в кружок и схваченные ремешком, закрывали высокий лоб. Спокойные, твердые линии губ и щек, приподнятый подбородок, опушенный русой бородкой, — все говорило, что Михайла Захаров любил руководить людьми и мог приказывать. Такие люди в детстве бывают душой ватаги сверстников и заводилами в играх и шалостях. Товарищи им подражают и охотно подчиняются. С годами они превращаются в рассудительных и решительных мужей-воинов.
Дежнев узнал и полюбил Михайлу с прошлогоднего похода. Он постоянно назначал Михайлу старшим, особенно там, где требовались хладнокровие и сметливость.
— Михайла! — крикнул Захарову Сидорка. — Шумни-ко там Стеньку Сидорова. Время, мол, тебе, рыбий глаз, на руль вставать. Руки затекли.
Захаров не ответил, продолжая наблюдать за морем. Внезапно он повернулся и, перешагнув через Ефима Меркурьева, спавшего на плотике, направился к казенке — небольшой каюте приказного.
— Ты чего? — удивленно спросил Сидорка. — Никак к приказному?
— Протри-ко глаза, цапля, да глянь-ко в море, — значительно ответил Захаров, открывая дверь казенки.
Долговязая фигура Сидорки вытянулась. Сидорка увидел чукотскую байдару, выскочившую из-за острова. Такие байдары чукчи делали из шкур морских животных, натягивая их на остовы из моржовых костей.
Дежнев вышел из казенки и, ероша бороду, осмотрелся. Все его кораблики, пеня волны, исправно бежали за «Рыбьим зубом». «Медведь» был близко, и Дежнев приветливо махнул рукой Попову и Кивили, стоявшим на мостике.
— Нос Эрри — камень этот, — произнес Дежнев, обращаясь к Сидорке, не участвовавшему в прошлогоднем походе. — Чукчи его так прозвали. Верно! Байдара прыгает. Трое в ней, будто.
— Трое. Один, вишь ты, рукой машет, чтоб его громом разразило…
Один за другим мореходцы повылезали из поварни [69] . Даже страдавший морской болезнью Афанасий Андреев, бледный, с трясущимися коленями и отекшими глазами, и тот вылез.
Байдара приблизилась к «Рыбьему зубу», и мореходцы увидели, что один из туземцев — старик-чукча, а двое других — молодые люди неизвестной русским национальности. Это были шелаги, обитавшие у носа Эрри.
69
Поварня — передний отсек коча, служивший помещением для ватаги.
Дежнев всматривался в лица шелагов. Они не были столь плоски, как лица чукчей. У шелагов — крупные носы, большие глаза, резко очерченные губы, черные прямые волосы, спускавшиеся до плеч. Лица и руки шелагов татуированы.
Молодые шелаги ловко гребли однолопастными веслами, опуская их то с одной, то с другой стороны байдары.
Паруса на кочах захлопали. Кочи замедлили ход. Зырянин бросил незнакомцам конец, и двое, старый чукча и молодой шелаг, поднялись на коч. Второй шелаг остался в байдаре, удерживая ее от ударов о корабль.