На краю одиночества
Шрифт:
Разве можно играть в могиле? А теперь собственный дом представлялся Анне именно могилой, из которой, как она подозревала, выбраться будет непросто.
И пускай.
Она так долго собиралась умереть, что теперь совсем не испугалась.
– Мальчишку сочли бастардом Холмогорова, а меня дурой, которая согласилась его принять. Поговорили и забыли. От меня ждали появления других детей, но оказалось, что проклятье все же изменило не только мой характер. Забеременеть вновь мне не удалось. Я старалась. Я понимала, что правила сделки следует соблюдать, однако… так уж получилось.
Она стояла в полоборота, и теперь Анна видела, что пятно на лице
– Если бы ты знал, до чего муторно жить, когда в этой жизни тебе ничего не нужно. Я пыталась играть в любящую жену, но Холмогоров чувствовал фальшь. Я пробовала заняться воспитанием сына, но тот от меня сбегал. Он оказался слабым, на редкость бесталанным ребенком…
Анна стиснула пальцы Олега.
– …который только и умел, что играть. Верно, неплохо, но слушать эту музыку было невозможно. Мне было больно от нее! Отец полагал, что дело в изуродованной моей душе, но и он не мог предложить лекарства. Когда у Холмогорова появилась первая любовница, я вздохнула с облегчением. Мужчины весьма меня утомляли своим вниманием. Одно время я даже думала, что дело в супруге, в его неуемной страсти, но после убедилась, что другие ничуть не лучше. Эти бессмысленные разговоры, омерзительные поцелуи и совершенно нелепые телодвижения. Даже странно было думать, что когда-то они доставляли мне удовольствие.
Она пожала плечами и добавила:
– Скоро все закончится.
– Когда ты стала убивать?
– Когда проклятье вернулось. Оно было всегда. Я поняла это далеко не сразу. Мой отец сумел перевести его на… нее, – княгиня не соизволила повернуться, будто было ей неловко смотреть на Анну, но Анна знала, что дело не в неловкости, скорее в досаде. – И ей бы умереть и унести проклятье с собой, но она каким-то чудом выжила.
Анна кивнула, соглашаясь, что чудом.
И пусть выросло чудо это из обмана и чужой разрушенной жизни, но… и вправду впору поверить в промысел Господень.
– И жила. И тянула силы из нас. Из него вон. Может, если бы она ушла, Олег не стал бы таким разочарованием.
Олег лишь поежился.
– А я? Быть может, ко мне вернулась бы способность чувствовать? Если не любить, то хотя бы… не знаю… огорчаться? Радоваться? Знаешь, каково это, жить, не испытывая радости? Когда день похож на день, и что бы ни случилось, это не изменится? И нет, Олег, ту женщину, которую Холмогоров привел в наш дом, я не убивала. Зачем? Муж был счастлив. И… не знаю, я не завидовала, нет. Я потеряла и эту способность. Огорчаться? Бояться слухов? Отнюдь. Я всю жизнь будто бы играла какую-то странную роль, следовала правилам, которые в меня вбивали с детства. Но убивать… чего ради? Чтобы сохранить видимость семьи?
– Ольгу ты не любила, – очень тихо сказал Олег.
– Я никого не любила, дорогой. В том числе и тебя. Но между нелюбовью и ненавистью есть разница. Однако не спорю, я раздумывала над тем, чтобы избавиться от нее. Ничего личного, сугубо лишь практика. К сожалению, мой супруг после смерти своей пассии изрядно сдал, а у меня, как выяснилось, нет ни малейших способностей к управлению. Семейные предприятия отец завещал Олегу, но из него управляющий еще хуже, чем из меня. У Холмогорова же имелись капиталы, которые позволили бы мне вести привычную жизнь. Однако отец взял клятву, что я не причиню девочке вреда. По-моему, он сожалел, что спас меня. Но я не уверена. Как бы там ни было, Ольге ничто не угрожало. Убивать ради смерти…
– Не
– Не ее…
Анна же увидела Глеба.
Сперва ей показалось, что стена дома, по которой расползались мелкие трещины, будто бы была эта стена не из камня сложенной, а стеклянной, вдруг изогнулась, истончилась рыбьим пузырем, чтобы вылепить из него человеческую фигуру.
– В какой-то момент мне стало хуже. Я проснулась и увидела кровь. И это было странно… пожалуй, настолько странно, что я впервые что-то ощутила. Удивление? Огорчение? Не знаю. Я забыла, что такое обычные эмоции. Но мне понравилось. Кровь пошла днем. И вечером. А у Олега случился очередной приступ.
Глеб выступил из стены, и та сомкнулась за его спиной, впрочем, оставшись полупрозрачной. Будто стекло изморозью задернули. И по ту сторону его Анна видела сад, но тоже неправильный.
Видела и не ощущала.
Будто кто-то выпил жизнь. И это ее, пожалуй, возмутило.
– Следующие несколько дней прошли… плохо. А потом я убила. Я почти не помню, как оказалась в том переулке. И точно не помню, почему вовсе ушла из дому. Зато помню этот городок, столь убогий, что мне было удивительно, как продолжает он свое существование…
Княгиня провела руками по окну.
И Анна увидела этот самый городок.
Низкие дома серого цвета. Двускатные крыши, латанные и перелатанные, будто шитые из лоскутов. Веревки. Белье на них. Песок и камень. Темные тесные улочки. Запах навоза, к которому примешивалась характерная сладковатая вонь.
Падаль.
Псы, сбившиеся в стаю. Они скалятся и рычат, но не смеют подойти, будто чувствуя, что добыча не по силам. Женщина… женщина лежит на куче мусора, ее руки раскинуты, а в глазах отражается грязное небо. В груди ее, отвратительной, растянутой груди, что вывалилась из распахнутого платья, торчит нож.
И на коже кровь видна.
Кровь сладкая.
И сладость эта приводит в сознание. Более того, эта сладость заставляет вдруг ощутить весь мир, включая собак, которые лишь ждут, чтобы Евгения ушла и позволила взять свою долю добычи. А женщина… она добыча.
По праву сильного…
– Она была шлюхой… обыкновенной шлюхой. В каждом городе найдется изрядно потаскух, готовых на все. Признаться, я слегка опасалась, что ее смерть приведет ко мне, я даже приготовила правдоподобную историю, но… никто не хватился шлюхи. А ее смерти хватило, чтобы я начала жить. И пусть та жизнь была слабой тенью прошлой, но вы себе не представляете, насколько… насколько это чудесно, вновь уметь злиться.
Глеб стоял.
Анна видела его. А он смотрел на Анну. Пальцы к губам прижал. Стало быть, прочие его и вправду не замечают? Как странно.
Олег смотрит под ноги.
Княгиня любуется собственным отражением в зеркале.
– Я перебрала вещи моего отца и нашла дневник. Оказывается, он был не столь уж идеален, как мне представлялось. Он приносил жертвы. Проводил ритуал, сдерживая проклятье. Он знал, что девчонка жива. И знал, что пока она жива, я не получу свободу. Ему бы отыскать ее. Или позволить проклятью сожрать. Но он нашел способ, который показался ему куда более подходящим вариантом. Он просто скармливал тьме людей. Искал преступников, убийц, разбойников… мне говорил, что по делам отправляется. Всякий раз после очередного приступа у Олега, отец отправлялся по делам. Мне бы проявить больше внимания, но тогда мне было все равно, куда он едет.