На краю одиночества
Шрифт:
Почувствовав приближение Анны, тварь замерла, на одной непомерно тонкой длинной руке ее висел Аргус. А вторая вошла в загривок голема, точно существо пыталось пробиться сквозь его плоть. На лице ее застыла маска гнева. И губы приоткрылись.
Раздалось шипение.
– Что ты можешь, девочка? – спросила она, рывком выдирая из голема хребет. – Что ты можешь?
– Ничего, – спокойно ответила Анна.
И ей больше не было страшно. Да, она не говорила на древнем языке.
Она не знала нужных слов.
И о ритуалах представление имела весьма отдаленное, а потому
– Уходи.
Тварь захохотала… и захлебнулась смехом, когда тонкий нервный звук пронзил тьму. У призрачной скрипки не было струн, но Олег играл.
Он стоял, закрыв глаза, едва касаясь смычком того, что Анне виделось клочком тумана, лишь отдаленно напоминающим инструмент, и играл… играл музыку, от которой хотелось плакать.
Смеяться.
И вырвать себе глаза.
Или не себе…
Тварь отшатнулась.
Попятилась…
И замерла, наткнувшись на Его императорское Величество, который тоже произнес:
– Уходи.
А музыка наполняла дом, словно вода чашу. И этой воды было достаточно, чтобы напоить силой растения. А те… те не позволят обидеть Анну.
Взметнулись змеевидные плети декоративного плюща, упали на плечи твари, чтобы прорасти в нее. И сами листья стали камнем, а побеги – сталью. Потянулись и другие.
Хойи.
Крохотные ховеары, безобидные карликовые папоротники. Фуксии и миниатюрные фиалки, вдруг сплевшиеся друг с другом, сцепившиеся иглами, сроднившиеся зеленой плотью, создавая подобие Аргуса. И зверь был зелен и страшен.
– Уходи, – повторила Анна.
И Глеб повторил ее слова шепотом. Он стоял. Пока еще стоял. Но Анна чувствовала, как уходит из тела его жизнь, вместе с кровью, которой оказалось вдруг так много…
Слишком много, чтобы человек выжил. А ей так хотелось, чтобы он жил, чтобы… и Анна заплакала, осознавая собственную беспомощность. Слезы получились черными.
В сказках, конечно, бывает и не такое.
Они мешались с кровью, и та разливалась морем, в котором застыла тварь, спеленутая колючими плетьми, раздираемая ими на части. И зеленое чудовище, слепленное из растений, казавшихся еще недавно безобидными, пыталось его сожрать.
А пол покрывался тьмой.
И мхом.
Полупрозрачным, слюдяным, тем, который не мох даже. Анне не случалось видеть, чтобы он рос настолько быстро. Хрустальные веточки появлялись из воздуха, касались крови, смешанной с тьмой – судя по всему, тьмы было больше, ибо даже в напрочь сюрреалистичном мире не-яви человек не выжил бы вовсе без крови, а Глеб жил – касались и наливались цветом.
Сперва они становились бледно-розовыми, но темнели, замирали в оттенках алого, чтобы потом налиться пурпуром. И происходило это столь стремительно, что казалось, будто кто-то раскатывает по черному полю живой тьмы ковровую дорожку. И по ней, невыразимо хрупкой, ломая хрустальные стебли, ступало существо, столь же далекое от людей, как люди далеки были от твари. Анна уже видела подобное, но…
…дети льда имеют лишь отдаленное сходство с теми, кто рожден осенью.
Звонкий.
Белый.
Чистый. Слишком чистый для этого места. И когда
Она села.
Во тьму, и та бережно коснулась губ. Она обвила руки, она заползла на них, слизывая горячую кровь. А та текла и текла. Глеб зажимал дыру в боку.
Улыбался.
Дурак!
Кто улыбается, когда умирает?! И музыка иного сплелась с голосом скрипки, наполнила комнату, и та все же хрустнула, а тьма затихла.
Ее можно было убаюкать.
– Скоро… пробой… затянется, – Глеб сглотнул. Он сел рядом, откинулся, прижался плечом к стене. И тьма спешно взобралась и на плечо, и на тени. – Скоро… уже… тебе пора уходить.
– Нет.
Куда уходить? Ее место здесь.
Здесь дом.
И цветы… наверняка, пострадали. Те, которые спеленали воющую тварь, они потом, после того, как пробой затянется, станут прежними? Или Анне предстоит столкнуться с чем-то иным?
Или все проще?
Сила, их питающая, уйдет, а с ней и способность двигаться. И чем они станут? Серым пеплом, который покрывал тело княгини второю кожей? Или первою? Может, именно пеплом стала ее кожа? Она жила. Дышала, потому что пепел плясал над обожженными ее губами, не касаясь их. Она смотрела в потолок, не мигая, и казалась огромной престранной куклой…
– Пора… – Глеб прижал руку Анны к боку. – Здесь… все немного иначе. Но как только затянется, я умру… с таким не живут.
– С таким тоже, – Анна чувствовала свое проклятье-сколопендру, которая желала, наконец, покинуть тело. И она скреблась, ворочалась, причиняя боль. Хотя следовало признать, что боль была вполне терпима.
А тварь…
– Я помогу, – она еще могла говорить. – Я помогу тебе… а ты позволь мне уйти… просто уйти…
Анна покачала головой.
– Я ведь давал тебе жизнь…
Скрипка заплакала.
А флейта подхватила этот плач, закружила, создавая снег. Стало вдруг холодно, настолько холодно, что Анна почувствовала, как пальцы ее превращаются в лед. Она даже подняла руку, чтобы рассмотреть.
Так и есть, лед.
Полупрозрачные какие. Анна поднесла их ко рту, подула. С потолка летели снежинки. Они касались мха и тьмы, покрывая ее пушистым одеялом. И та засыпала.
А мир…
Мир возвращался.
– Им ты не нужна… они рады будут избавиться. Думаешь, он позволит остаться в живых кому-то, кто даже в теории может претендовать на трон? Нет… он не станет убивать тебя сам, позволит твоему проклятью ожить. А знаешь, что смерть от проклятья очень болезненна.
Анна знает.
Она не хочет думать о проклятье.
Она возьмет мужа за руку… надо же, у нее появился муж, с которым не страшно умирать. Тоже почти сказка… в один день.
В одну минуту даже.
Зато у него пальцы еще теплые. И смотрит так, с укоризной. Мол, тебе бы спасаться, все слишком заняты и никто не обратит внимания… может, и так.
Но нет.
– Уходи, – повторил он.
Анна лишь улыбнулась.
Наклонилась.
Поцеловала мужа. Да, так, определенно, будет правильно…