На кресах всходних
Шрифт:
Янина быстро объяснила: мальчик с молодых лет был быстр торговым, оборотистым умом, и отец отдал его в приказчики, пока у них не появится своя лавка в Волковысске. По-настоящему можно было выйти в люди, так отец говаривал, только пристав к большой, настоящей торговле, как у того же пана Вайсфельда.
— Пан Вайсфельд был большой, настоящий торговый маэстро, — сказал управляющий.
И Янина вдруг заледенела. Умение соображать быстро никуда не делось, даже вспышкой радости не замутилось. Дело хуже, чем показалось вначале, почуяла она.
— А вы знаете, что
Янина не могла взять в голову — зачем все это он ей говорит. Но знала: надо терпеть.
— Но Лев Вайсфельд, только не называйте его при мне паном, возмечтал добыть себе броварню. Потому что у его главного врага, пана Ромишевского, броварня была. А он не мог терпеть, что уступает пану Ромишевскому.
Янина кивнула, как будто детальный этот рассказ полностью поглотил ее внимание.
— Честным образом Вайсфельд никак мечту свою решить не мог. И он ждал черного часа, и такой час пришел. Когда москали на танках въехали в город, с ними въехала и НКВД.
Пан Чечковский явно ждал, что это последнее нагромождение букв ошарашит гостью. Но она продолжала спокойно пялиться на него смородиновыми глазами.
— Вы знаете, пани, что такое НКВД?
— Догадываюсь, — сказала Янина, она действительно стала догадываться. В разговорах в лесу эти буквы тоже мелькали.
— Один брат Вайсфельда, младший, один племянник и еще два родственника дальних пошли служить в эту организацию. И очень быстро так случилось, что пан Ромишевский оказался врагом трудового народа и вместе со всем семейством отправился в те места, где ничего, кроме тайги, не растет. Вы знаете, что такое тайга, пани?
Янина молчала.
Пан Чечковский выпрямился и стал говорить без прежнего напора, словно решил потрясти воображение девушки одной лишь силой хладнокровно сообщенных фактов:
— И тут у Льва Вайсфельда появилась возможность завладеть броварней пана Ромишевского и другими его негоциями. Несмотря на то что большевики запрещают частного предпринимателя, он, Вайсфельд, сумел некоторых своих родственников — у этих жидов почему-то очень много родственников, когда надо, — поставить управляющими и в броварню пана Ромишевского, и в броварню пана Чечковского, моего отца. Они тысячами бежали от Гитлера и все хотели есть, и вкусно есть, а места тут все заняты. Заняты испокон веку поляками. так этих поляков — в Сибирь!
Он замолчал, Янина тоже молчала. Она уже почти поняла, хотя еще и не все услышала.
Чечковский тяжело вздохнул, отвернув голову в сторону окна.
— Но даже у такого плодовитого жида, как Лев Вайсфельд, не хватило родственников, чтобы занять все хорошие места.
Янина осторожно, до половины вернула платок на гладко зачесанные черные свои волосы:
— Мне дела его никак незнакомы. Я жила в Порхневичах.
На секунду пану Чечковскому показалось, что она его путает,
— Вас там что, целая веска?
— Теперь нет никакой вески.
Ах, вот оно что, это многое объясняет, но ничего не извиняет.
Янина вдруг перестала ощущать себя бесправной просительницей. Что вы тянете, вельможный пан? Скажите, что знаете. И если Веня в чем-то не прав, тоже скажите. Зачем так нависать над душой?
— И где же вы жили? — он спрашивал, все еще медля с главным.
— В лесу, — просто сказала Янина. Вместе с раздражением она ощущала и радость. из поведения этого пана было ясно: брат жив. Только где он жив? Сидит в тюрьме или тоже в лесу? Да скажешь ты, наконец, или нет?!
— А чем занимался на службе у пана Вайсфельда ваш брат, вам ведомо?
Она помолчала. Вопрос был с такой открытой подковыркой, что отвечать на него можно было только самым наивным манером.
— Прислуживал в лавке.
Вместо рта у пана Чечковского была щель, прорубленная возможно что и топором, и теперь она шевельнулась.
— Сколько вам было лет в тридцать девятом году?
— Девятнадцать.
— А он ваш младший брат?
— Ему было шестнадцать.
Пан Чечковский выпрямился, со всеми возобновившимися в нем психологическими судорогами он к этому моменту уже совладал и был готов к разговору. Тем более, если по правде, у него ведь есть возможность закончить этот неприятный разговор в свою пользу. Последний козырь в рукаве его потертой, заплатанной, но весьма и весьма еще польской шинели. Он упорно носил ее, хотя ему и намекали недобрые люди, утверждавшие, что догадываются о настроениях немцев на этот счет. Плевать!
— Когда вы шли сюда, вы видели такое высокое место, мощеное, там начинается Замковая гора? Улица налево, улица направо.
Ответа не требовалось.
— Там вверх по горе в тридцать девятом году были большие заросли, теперь их по приказу бургомистра снесли — и на дрова, и чтобы для господ Вайсфельдов поставить оградку.
Эти слова были непонятны, и Янина не стала тратить силы на попытку их понять.
— А тогда были заросли. 19 сентября тридцать девятого года, когда стало известно, что красномордые ворвались на Кресы и всей силой гонят свои танкетки к городу, стали собираться верные присяге поляки...
Гимназисты, банковские служащие, почтовые работники, а по большей части всяческие служивые — стражники, отставники... И не только местные. Брат пана Чечковского с двумя друзьями прикатил на велосипедах из Скиделя в поисках организации и лидера. Пистолеты-то у них были, но против бронемашин с ними не выйдешь. Хотя бы пулеметы какие. Собрались в здании почты, потом его сожгли бомбой в сорок первом. Немцы почти не бомбили Гродно, но несколько бомб все же упало. так вот, на этой почте собирались верные присяге, туда со станции, из полицейского управления, из службы тюремных стражников стащили оружие, гранаты, человек до двухсот там было. Уже был слышен грохот русских гусениц — со стороны велосипедной фабрики почему-то, со стороны вокзала.