На кресах всходних
Шрифт:
— Крупеник, — пропел Хаврон, почти впадая в упоение. Трудно сказать, как там на остальных кресах, но в Понеманье не было супа сытнее. Его еще зовут пшенником и еще как-то, там в разваренной пшенной крупе и картошечка, и морковка, и заправлено все жаренной в большом количестве лука мелко нарезанной свининой.
— Это наша правительница пани Лучковская.
Как только супница встала на особую подставку на краю стола, в комнате появились три новые тени. Мальчик и две девочки. Мальчик и девочка, как потом рассмотрела Янина, близнецы-двойняшки, и младшая с ними.
Хозяин их представил: Эстер и Гедеон, Сара. Старшим лет по
Эстер тут же стала помогать экономке. Она брала тарелку с супом и ставила перед сидящим за столом: первую перед креслом самого хозяина, потом перед Хавроном, следующей должна была стать Янина. В тот момент, когда девушка с тарелкой раскаленного супа подошла вплотную к гостье, Волотовский сказал:
— А это Янина Порхневич, сестра Вениамина Порхневича.
Эстер на секунду замерла. В глазах ксендза мелькнул ужас, он успел протянуть вперед руку с четками, но было поздно — суп хлынул на голову Янины.
Хотя у события было в свидетелях как минимум пять пар глаз, рассказывали о нем разное. Только Хаврон ничего не видел, он уже набросился жадным ртом на ложку с супом и зажмурился от удовольствия. Видела все пани Лучковская, видел его преподобие, видели все Эстер, Гедеон и Сара. Янина тоже ничего не видела и не могла видеть.
Пани Лучковская, разводя пухлыми руками, твердила только одно: «Яна раптам закрычала». Гедеон и Сара уверенно и сразу заявили, что Эстер споткнулась, поэтому тарелка и опрокинулась. Его преподобие видел все, и все правильно понял, и о случае этом предпочитал не водить разговоров. Как бы сразу отнес к разряду забытого.
Пани Лучковская, бывалая женщина, крикнула, чтобы мгновенно принесли снега с улицы. Гедеон мигом притащил полные горсти, потом бегал еще. Янина сидела со снежной подушкой на голове и начинала все громче подвывать от распускающейся боли.
Эстер — именно ее его преподобие послал за врачом, паном Цвикевичем, и она побежала и обернулась быстро — никто бы не смог упрекнуть в нестарательности. Большой, толстый, рыжий доктор с черным холодным саквояжем появился тоже довольно скоро — жил, можно сказать, по соседству. Он обработал ожог, для чего пришлось остричь часть волос на левой стороне головы. Дал успокоительное. Не задал ни единого вопроса о причине случившегося.
Утром пан Волотовский вошел в маленькую комнатку с железной кроватью и распятием на стене. Сел на табурет рядом с кроватью. Наполовину белая, забинтованная с захватом одного глаза голова лежала перед ним на белой подушке. Черный, заостренный взгляд одного глаза изучал гостя. Его преподобие внешне был действительно примечателен. Очень худой, длинный, сама нескладность в движениях, не было в нем той плавности, что полагается священнослужителю, да еще в возрасте. И был некрасив в общем-то: сухая, абсолютно голая голова и уши, под ненормальным углом к ней приставленные, полупрозрачные — так, по крайней мере, показалось Янине.
— Ты прости ее, — сказал он сразу.
Янина ничего не ответила.
— Пан Цвикевич сказал, что глаз будет видеть.
Вновь молчание в ответ.
— Ты понимаешь, почему она это сделала?
— Она специально?
Его преподобие помолчал.
— Теперь она жалеет об этом. Горько жалеет, я долго разговаривал с нею, но сделала она это специально. И ты должна знать почему.
— Вы скажете, что во всем виноват мой брат.
— В том,
Янина лежала молча.
— Я не знаю, что тебе известно и что сообщал Вениамин родным о своих делах. Коротко изложу всю историю. Пан Вайсфельд, предприниматель и торговец, приехал в Сопоцкино из Гродно, где у него было несколько лавок, приехал со своей дочерью Цилей. Там, в Гродно, получилось так, что дочь его познакомилась с твоим братом. Пришли Советы и наложили свою руку на все имущество, хотя частично владение там как-то сохранялось, я в этом разбираюсь плохо. Важно то, что интересы пана Вайсфельда в Сопоцкино был послан отстаивать именно твой брат. И отстаивал хорошо. За несколько дней до начала войны в сорок первом хозяин позвал Вениамина в Гродно, где дал ему новое положение, и он стал к тому же считаться женихом Цили.
Янина качнула головой поперек подушки, показывая, что все сообщаемое для нее полнейшая новость. Предстоящая женитьба на еврейке — это не то, чем бы Веник поспешил обрадовать отца.
— У пана Вайсфельда был родственник, некто Бельман, он был чином в гродненском НКВД. Наступление происходило так быстро, что мало кто успел эвакуироваться из города на восток. Поезда бомбили. Бельман и Вайсфельд на нескольких машинах вывезли семьи из города в Сопоцкино, где у Вайсфельда был дом и торговля, сохраненная Вениамином. Поскольку и там отсидеться было немыслимо, они все ушли в лес, создали там отряд. У них было оружие — правда, они, насколько я знаю, не столько готовились к войне с оккупационной армией, сколько к самообороне. Вениамина оставили, поскольку он заслужил доверие и был не евреем, в местечке, чтобы присматривал за хозяйством, насколько за ним можно было уследить в такой ситуации.
Пан Волотовский остановился, перебирая четки и устремив взгляд в голое окно, словно его заинтересовала воронья свара на дереве.
— Ты знаешь, что есть люди, которые не любят евреев. Есть такие и у нас в Сопоцкине. И они обрадовались, что у них появилась возможность свести счеты с ними. По правде сказать, — пан Волотовский снова посмотрел в окно, — такие люди, как Бельман, сами много сделали для того, чтобы их не любили. Бельман посадил много честных поляков. Франтишек Апанель, здешний житель, был арестован за дело. За мелкую кражу. Но он из тех, кто никогда не признает себя виновным. И он решил выместить свою обиду на семьях Бельмана и Вайсфельда. И кричал, что мстит за всех поляков.
Янина продолжала лежать молча, ничем не показывая, что столь детальный разбор ситуации ей не интересен. Наоборот, она как бы втягивалась в нее, так читалось в ее взгляде.
— Вениамина схватили. Поначалу он держался стойко. Его били, но он говорил, что не знает, где именно прячутся Вайсфельд с Бельманом и всеми родственниками. Тогда Апанель поступил коварно. Он отвез Вениамина в Голынку, где образовалось гетто. Он объявил его евреем, раз такое имя и чернявый, и сдал туда. Говорят, Вениамин кричал и завывал, отказываясь, снимал штаны и показывал, что он не еврей. Немцы, конечно, знали, кто он такой, но они позволили Апанелю его эксперимент. А всех евреев Вениамин против себя настроил своим скандалом и криком. Он слишком много накричал, чтобы евреи в Голынке относились к нему нормально. «Дайте мне винтовку, я сам их всех постреляю!» — кричал он.