На кресах всходних
Шрифт:
— Нет, это из запроса в ту самую школу. А еще одного курсантика смыло через шесть месяцев во время учебного выхода в акваторию какой-то там бухты. — Майор опять открыл дело, пошелестел бумажками. — Не надо думать, что я ищу на свою задницу приключений.
— А оно думается, — хмыкнул подполковник.
— Понимаете, странный тип. До какого-то возраста, до первого курса Ленинградского... он поступил в училище как отличник боевой и политической... так вот, до девятнадцати лет о нем один тон в рапортах командиров, а со второго курса...
Капитан аж подскочил на месте:
— Так его же знало целое училище! Как его могли подменить?
Майор выпятил губы, втянул, опять выпятил:
— Его могли завербовать. К тому же по приказу, вот приказ, его перевели в Куйбышев, на второй курс... ладно, не буду вас больше мучить. Но что хотите со мной делайте, эта биография меня смущает. Взялся неизвестно откуда и ушел неизвестно куда.
Прокуроры опять вздохнули и опять одновременно.
— Есть и еще одна неувязка — до девятнадцати лет он был тише воды, ниже травы, а потом из него вроде как поперло, сужу по рапортам. Показатели в учебе и боевой подготовке на самом высоком уровне, но поведение в быту... сломалось как-то. Стал неуправляем, дерзок. Не вылезал из гауптвахт.
— На этом в дизбат загремел?
— Да, товарищ капитан, нанес старшему по званию оскорбление действием. Трибунал. Искупил, кровью искупил, все чин чином, все свидетельства на месте.
— Ну вот, ты же сам себя и опровергаешь. Если этот вошик, как ты его называешь, засланный, подмененный, ну так, наоборот, сидел бы в норке и глазками стрелял. А он лезет капитанов по морде долбать. Такой шпион тайный, прямо страшно!
Майор закрыл папку. Кивнул подполковнику, мол, резонно.
— Я понимаю, может, я с этим парнем и перебарщиваю, но отчего-то не идет он у меня из головы. Это же элита, учили как следует, стрелок со всех рук, взрывник, самообразование, читал как чумной — с фонариком под одеялом.
— Вот что я тебе скажу: сбег и сбег, закрывай как-нибудь это дело. Тут ведь докладывать нечего, к начальству с такой лирикой не ходят: «сбежал старлей, который любил читать»! Ну не смеши, ей-богу!
Майор встал:
— Спать пойду. Еще подумаю, как рапорт составить.
— Спать иди, а о рапорте забудь. — подполковник приложил обе ладони к груди.
Глава вторая
22 июня 1944 года.
Витольд Ромуальдович стоял рядом со сломанной сосной, обнажив голову и закрыв глаза, серую гражданскую фуражку держал в сжатом кулаке и сдавил ее так сильно, словно хотел наказать. Место было, на непосвященный взгляд, странное. Окружено сосновыми и еловыми стенами, такое впечатление, что тут поработала стая огромных озлобленных кротов — там и здесь бугры вывороченной земли и поваленные стволы.
Кладбище.
За два года с лишним, что прошли с зимы сорок второго, отряд имени Ленинского комсомола из деревни Порхневичи многих недосчитался. Лично для Витольда это, конечно, было место упокоения жены. Лагерная жизнь была для Гражины Богдановны сплошь невыносимым кошмаром, она так и не привыкла к грязи, грязи и вшам прежде всего, а также к холоду и вечному состоянию осажденной крепости, которую вот-вот атакуют. Однажды, как будто бы ни с того ни с сего, она — стояли с мужем и дочерью возле лагерного кухонного навеса — вдруг с места в карьер разрыдалась, закричала, что все, больше не может, делайте что хотите, а она уходит! И бросилась к своей землянке. Для нее и Станиславы давно уже было сработано довольно уютное по лесным меркам убежище, потому что землянка Витольда — это все равно что филиал штаба: ни минуты покоя. Витольд сначала не обратил внимания на эту вспышку, его больше удивила дочь. Станислава, как бы поколебленная эмоциональным взрывом матери, расплакалась до рыданий. «Что это сегодня с вами?» — удивленно, не более того, подумал Витольд Ромуальдович, обнимая дочь за мощное, покатое плечо. Краем глаза он видел дверь землянки, в которой скрылась супруга. Конечно, никуда она не ушла, а Станислава сквозь рыдания и телесные содрогания поведала, что у Стрельчика родился младенчик и что теперь все окончательно пропало. Если до того был шанс избавиться как-нибудь от этой пронырливой Агатки, то теперь...
Кое-как успокоил дочь: ничего, скоро всему этому лесному безобразию конец, фронт рядом, явится целая армия мужиков, и она выберет себе любого из орлов красных офицеров. Она не только у него красавица, но и героиня. Как ни странно, эти весьма поверхностные утешения на Станиславу подействовали, она резко оборвала приступ рыданий, утерла рукавом фуфайки красное, широкое лицо, которое весьма вряд ли могло бы соблазнить молодца командира, даже насидевшегося в окопах, и потащилась к своей землянке.
Через час она бегом носилась по расположению в поисках отца.
— Что еще?
— Иди полюбуйся, — почему-то мстительно пробормотала дочь.
Оказывается, она в землянке легла на свой топчан и долго слушала тихие рыдания матери, которая ничком лежала на соседнем. Потом вроде как уснула. А когда Станислава обратилась к ней, не ответила. Просто тихо отошла.
Доната убило осколком во время одного из артналетов, а Ясь, племянник, сын Тараса, из-за деда Сашки подорвался на мине, когда отправился теребить стог с сеном у Новосад. Дед завел себе козу, утверждая, что козье молоко заменяет ему все, вплоть до самогона, и все время почти занимался добычей корма для своей Жужки. Она и спала вместе с ним. «Ты обязан жениться на ней», — привычно шутили хлопцы, а он самодовольно щурился и гонял молодых родственников за сеном. Какой-то гад — подозревали, что литовцы Гапана, — заминировал стожок, приметив, что он со временем убывает.
Почти все семьи потеряли по человеку, а то и по два. И Михальчики, и Данильчики, и Коники, Ерши тут лежали все. Но с помещением под землю приключения партизан не закончились. Немецкое командование довольно рано расчухало, что в лесах за тем аппендиксом, в самом кончике которого были спаленные Порхневичи, засели вооруженные люди. И хотя Витольд крепко держался той линии, что прямо у себя под носом он ничего не бреет, немцам хватило мозга, чтобы догадаться: акции на том краю Далибукской пущи — подрывы железки, разгром комендатуры в Долголапах, сгоревший склад ГСМ у Нанковичей и другое похожее — это результат просочившихся сквозь лес людишек Витольда Порхневича.
Сивенков, стараясь снять с себя подозрения и чтобы выслужиться перед комендантом дворцового госпиталя, сообщил много вредного офицерам жандармерии, что прибыли по плану работы против партизанской заразы.
Гапан как можно дольше делал вид, что у него тишь да гладь, одно голодное, прибитое к земле мирное население. Могло даже показаться, что у него какой-то уговор с Витольдом. Тот в его сторону не суется из леса, Гапан не просит подмоги у специальных сил. Когда специальные силы явились сами, Гапан сделал вид, что вот-вот собирался предложить план операции против немалого подозрительного становища, вроде бы образовавшегося в лесу.
К тому времени, предполагая подобное развитие событий, Витольд уже перенес главную квартиру значительно глубже в лес.
Батарея немецких минометов, придвинутая вплотную к лесу, жахнула однажды на рассвете по картам, предоставленным Гапаном (чего ждали с первого дня образования лагеря). Иван Иванович обладал — и это ничуть не странно — весьма точными сведениями о месте базирования Порхневича. И решил, что на этот раз хватит церемониться и беречься, а если немцы уж прикатили, то пусть они с этим лесным дикобразом и кончают. Сведения у Гапана были точные, но чуть устаревшие. Минометы накрыли брошенный лагерь, и все перевернули там вверх дном. Если бы Витольд не ушел, то вопрос с «комсомолом» был бы закрыт.