На кресах всходних
Шрифт:
Вчера был приказ: «запрещено покидать расположение гарнизона».
Мирон ввалился прямо в кабинет. Иван Иванович, как всегда, что-то ел, но как-то не азартно, а с оглядкой, с прислушиванием к тому, что раздается за стеной. Новые немцы шумели, по его словам, не сильно, но на душе у начальника порядка было тревожно. Виду он старался не подавать, но это было видно. Мирон попросился отлучиться. К матери. Давно не виделись. Как она там? Гапану тоже было видно, что парень чего-то не договаривает. Да чего там юлить!
— Уже слыхал?
Мирон замер.
—
Мирон наклонился вперед, стараясь заглянуть в глаза Ивана Ивановича:
— Ну, чего ты, бабы болтают, а кто бабам набалтывает? Черт, видать. Ты баб здешних знаешь.
Выходило из очень рассеянных, неконкретных слухов — якобы Янина Порхневич могла быть в хате Жабковских, когда был там переводчик.
В голове стал подниматься какой-то гуд, Мирон закрыл глаза и головой поводил туда-сюда.
— Ты иди, иди, но к обеду — как штык.
В окно на пороге было видно обменивающихся табачком Гунькевича с Касперовичем. Гапан вздохнул. Вот крутеж-вертеж, ломание головы! Что ж там трапилось на самом деле? И что нам будет за это, пусть и безгрешным? Витольд точно не отвертится, с удовлетворением подумал начальник порядка. А парень пусть сбегает, все равно не удержать, раз такой ходит слушок.
Было рано, но не по деревенским меркам. Мирон не опасался кого-нибудь разбудить — но чтобы застать целый съезд в хате Жабковских... Следов куча, и коляска Порхневичей тут... Осторожно заглянул в краешек окошка. Какие-то спины. Переминаются. Сбоку появилась фигура, машет ручищами, кричит, даже на улице слышно, — большая Машка. Старшую дочку защищает. Скоро на пороге появились, надевая шапки, мрачные Порхневичи: Витольд, Тарас и Михась. Выгнала. Хмуро разом поглядели на Мирона, не ставшего таиться. Он понял — они ничего не вызнали.
Витольд и Тарас сели в коляску. Михась пошел пешим, нехорошо оглядываясь на похмельного полицая.
Следом выбежала Машка Жабковская, она еще была в сердцах и кричала вслед злым гостям, ударяя на последний слог:
— Зубры! Зубры! — то есть злые, грубые люди.
Шла за ними по следам, швырнула вслед Михасю ком мерзлого навоза, попала в каблук.
Мирон скользнул внутрь хаты. С улицы тут было темно почти, только пятна яркие из окон на полу на столе. Дед. Дед сидел молча, но освещенный и мастырил шишковатыми пальцами самокрутку. Мирона увидел, но ничего не сказал.
Моника?
Она хныкала в углу на лавке, на той самой, верно, под которой ховалась в ту ночь.
Мирон в одно движение шагнул к ней и присел у колен. Заплаканная, белая, одутловатая физиономия, спутанные белесые волосы, кислый, сопливый рот. Он совершенно не представлял, что и как будет делать. Она сама вдруг как будто очнулась при его виде. Показала на него пальцем и тихо пропела:
— Янина, Янина, Янина.
И тут же вернулась могучая и злая Маша. увидав пристающего к дочуньке еще одного гада, она просто заревела и медведицей двинулась на него. Мирон ловко, двигаясь вприсядку, обогнул атакующую фигуру и выскочил во двор.
Итак — Янина, Янина, Янина...
Проходя мимо двора Порхневичей, искоса присмотрелся. Ничего, кроме дыма, из трубы не увидал.
Встретился дед Сашка, он считал, что отношения с оккупационными властями у него выяснились и он может не опасаться гонений. Мирон хотел пройти мимо, но тот привязался сбоку, перемещаясь старческой иноходью, бормотал:
— Девка — огонь, как бы нам всем не погореть!
Дома у матери наконец поел — щей горячих большую миску; прошибло потом, почему-то заслезились глаза.
Оксана Лавриновна сидела напротив, грустно на него глядя.
— Что слыхала?
— Что все слыхали.
— Значит, ничего толком.
Она пожала плечами.
— Приехали новые немцы. Пойду.
На обратном пути большая радость: видел Янину; она, выйдя из дома, побежала в глубь хозяйства. По крайней мере, жива и здорова. Перекинуться взглядами не удалось. Легче стало и не стало. Что она думает? Почему он допустил, чтобы повернулось все так? А ему можно ли считать, что с ней ничего особенного не произошло?
В Гуриновичах сразу обратила на себя внимание новая фигура: большой лысый человек в черном пальто и черной каракулевой шапке. Он был очень заметен на белом снегу и ярком свету. Он терся среди немцев, причем с таким видом, что ему все можно и он никак перед ними не обязан. Говорил по-немецки, хотя почти сразу стало понятно — русский. Иван Иванович криво усмехнулся на вопрос «кто такой?».
— Герр Маслофф.
При этих словах внезапное облако закрыло все солнце там, наверху, и опять настало истинное местное освещение — серо-тусклое. Мирон открыл было рот, но начальник его опередил:
— Да слыхал, слыхал, уже донесли пять раз, это он самый был здесь в сороковом, что ли, когда выбирали сельсовет.
Выражение лица Мирона было обалделое, Гапан просто махнул на него рукой — некогда объяснять.
— Как же так?!
Иван Иванович замахал руками:
— Иди позови их.
Имелись в виду остальные полицаи.
Гунькевич был дома, и был он трезв и напуган. Лежал на том топчане, где переночевал Мирон, привставая иногда, чтобы глянуть в окошко. Что он рассчитывал там увидеть? Услышав, что кличут, сказал, закхекав, болен, мол.
— Не дури.
Баба Гунькевича вдруг расплакалась, отправляя мужа со двора, как будто в опасную экспедицию. Мирон не стал ее успокаивать.
На улице, когда направлялись к дому Касперовича, Мирон рассказал про Маслоффа. Спутник не выразил удивления, но сказал раздумчиво, что большие люди — они всегда большие люди.
— Он же был... ну... комиссаром!
— Чаго мы можам знать?
Касперовича дома не было. У него вообще никого не было. Редкостное для деревни явление. Походили вокруг хаты. Соседи помалкивали. Один из них, конечно же противный мужик Шукеть, улыбаясь, сказал в лицо Мирону, что не знает, где Касперовичи, и ночью на дворе у них было тихо.