На кресах всходних

Попов Михаил Михайлович

Витольд взялся за бумагу. Косо разлинованная тетрадь для польской начальной школы.

Старая жизнь рухнула, превратилась в свалку из растерянных людей, голодных животных и перепутанных вещей. Необходимо навести в этом месиве порядок, сначала хотя бы с помощью ручки и бумаги. Чтобы оценить, надо все объединить в одном пространстве и окинуть глазом.

Перечислить, разделить по разрядам и видам и определить, что куда запихнуть.

Сначала в одно место собрали всех коров, свиней и овец, потом были вырыты общественные погреба, туда сволокли абсолютно всё, кроме совсем уж личной одежды и посуды.

Посчитали

на глазок мешки-пуды-короба.

Коллективизация, о которой рассуждали большевики, но вяло и отвлеченно, здесь, в лесу, совершилась сама собой. После Витольд произвел и обобществление народа, он записывал в свою тетрадь людишек не по семейному принципу, а так: сначала мужики взрослые, которые под сорок, кому за сорок набралось девятнадцать: Данильчик Петр, Михальчик Захар, Михальчик Иван, Данильчик Николай и Данильчик Петро, Гордиевский Андрей, Цыдик Иван, Жилич Иван, Саванец Александр, Иваны Крот, Ерш и Бусел и так далее. Потом шел мужской молодняк во главе с Михасем Порхневичем, сыновья Тараса — Зенон и Анатоль, Ясь и Колька, сыновья брата Доната, молодые Цыдики и Гордиевские, их тоже было девятнадцать; дальше старики и старухи, на круг вышло двадцать два — от еще бодрых, годных в работу, до почти лежачих (полтора десятка, что прежде сидели по хатам с маленькими). Мамки с грудничками. Подивило отсутствие некоторых. Не оказалось кузнеца Повха, он остался в кузне, а кузню не тронули, посчитав, что она еще на том берегу, где Гуриновичи, и к Порхневичам вроде как может быть и не отнесена. Дома сразу у моста, но уже на этой стороне — спалили все начисто. Прошлись заплечным огоньком старательно.

Пропал бельмастый весельчак Лукша, но про него было известно: он собирался наняться на работу во Дворце. Пусть. Но были и безвестно канувшие: то ли сгорели, как Жабковские и Ровда, то ли утекли своими тихими путями, никому не сообщаясь.

— Что будем делать? — спросили те самые взрослые мужики у Витольда, собравшись в его большой землянке (еще совсем сырой, с сыплющимся сверху песком) под зацепленной за сосновый корень керосиновой лампой.

Витольд сидел за дальним концом длинного, остро пахнущего смолой соснового стола, по бокам Донат, Тарас и Михась. Порхневичская молодежь — Анатоль, Зенон, сыновья Тараса, Ясь и Колька тихий, сыновья Доната, — уселась на соломе у входа.

Все знали, что пан староста собрал все наличное деревенское огнестрельное вооружение и схоронил в особом месте, подальше от глаз и рук, и это никого не возмущало, азарта повоевать ни у кого пока не обнаруживалось. За сожженное добро и дома было горько, но сильнее пока был страх от ужасного вида работы немецкой карательной машины. И потом — всякое оружие пресекала любая предыдущая власть — и царь, и пан, и комиссар, так что и самих военных игрушек в Порхневичах почти не скопилось, кроме нескольких охотничьих стволов; да и в характере жителей не образовалось никакой тяги к владению убийственным железом.

— Ничего не будем делать, — ответил Витольд, потом, правда, поправился и объяснил: — Будем окапываться на жительство тут, в лесу, потому что соваться на пепелище опасно. Немцы не идиоты, они поняли, что спалили пустую веску, а значит, работа не доделана. Могут вернуться. Не обязательно, но могут. Особенно когда до них дойдет, что жители вернулись, обустраиваются, тогда уж точно пришлют повторную команду. Будем сидеть здесь и таиться — такая наша теперь работа.

Мужики молчали, понурившись, — роль им предстояла совсем не героическая, но в общем-то

по характеру: если враждебную силу нельзя перебороть, ее можно попытаться перетерпеть. На том и стоял, и укреплялся характер белоруса последнюю тысячу лет. Про это сидевшие в сырой землянке мужики не думали, они вздыхали, привыкая к мысли, что ситуация хоть и ухудшилась, но осталась в общем-то привычной.

Витольд сказал, что наперво надо сделать вот что: любой ценой избавиться от матерей с грудными и от лежачих стариков — всем соображать про близко живущих родственников, сватов, кумовей и просто хороших людей — пусть возьмут кого-то. Времена тяжкие, но сердце-то в человеке должно какое-то оставаться.

— Всем думать-искать.

Теперь про само устройство жизни.

— Общий котел, — сразу заявил Витольд. — Потому что если каждая семейка станет кашеварить для себя, то и дыму будет больше, и продукты будут уходить многими ручьями. Да еще припрятывать начнут, да и другого свинства можно ждать. Здесь, на пятаке, что перед «избой» старосты, надо сбить навес и поставить столы и лавы, тут и до воды ближе. Котел возьмем у Михальчика.

Заахал, захлопал рыжими веками мосластый Иван, но возразить было нечего.

— Я свою бульбу и крупу уже всю снес на общий склад, — сказал Витольд.

— А кладовщиком будет Тарас? — ехидно уточнил Саванец.

— Нет, — спокойно ответил Витольд, — ключи от того замка будут у тебя, Саша.

Иван Цыдик резко повернулся к новому кладовщику, прыщи на его лбу вспотели, ему тоже хотелось ключей.

— Так Саванец сопрет все сало!

Репутация у Саванца была на деревне такая, что слова эти не воспринимались незаслуженным оскорблением. На это Витольд сообщил:

— Если сопрет, я его застрелю.

В голосе не было никакой двусмысленности. Возникало только сомнение: а как же оружие, ведь оно под замком?

— У меня будет пистолет. Один. Еще от отца наган. У меня будет ствол и ключи от всех остальных стрельб.

Никто не возразил. Один наган в одних руках — это понятно, власть должна иметь что-то за душой, чтобы слушались.

— А скотина? — поинтересовался Гордиевский.

Решено было свиней резать — кормить нечем, а если недокармливать — все равно терять и корм, и мясо.

Иван Цыдик заметил, что подходящие для забоя свиньи уж по большей части побиты и осмолены месяц назад, остались... Витольд настоял: резать.

— Или сдохнут.

А коровы?

Пока есть возможность — кормить. Стожки стоят и на лугу вдоль речки и на дальнем конце вески. Снегом их присыпало, случайному человеку и не видно.

Медленно, но постепенно соглашались: да, продумано изрядно, и возразить пока нечего. Только Вася Стрельчик тер кулаками кустистые, буйные брови, у него у последнего еще оставалось желание другого плана на будущее.

— А если, однако же, выйти попробовать? Времяночку там... Я ночью бегал, у меня там две стены, и кирпичи есть, можно углом так... Своя хата все ж...

Стрельчиково гнездо пострадало меньше прочих, это вызывало не радость за соседа, а досаду. Сахоней дом пощадили за Мироново полицейство, а с тобой почему так обошлись? жгли вроде внимательно. Говорят, что там даже на погребе замок не тронут. Или то наново навешенный?

Витольд поглядел на него сочувственно:

— Я уже говорил, да ты не слышал: они вернутся, если мы сейчас выползем из лесу и станем устраиваться на пепелище. Они вернутся, и тогда, кто знает, захотят и лес поблизости прочесать. Всех подведешь.