На кресах всходних
Шрифт:
Картина пепелища обрела новый, еще более несчастный вид. Обгорелая труба хоть и вопиет к небу, но являет собой вроде как столп, вокруг которого можно в любой момент начать обустраиваться. Теперь, кроме трех–пяти случайно забытых труб, деревня представляла собой просто засыпанный снегом мусор. Некоторые плакали по своим голым печкам не меньше, чем по избам. Теперь дома были потеряны окончательно. И те, кто мысленно примерял вернуться, внутренне осели — мечту было совсем не к чему привязать.
Как-то раз бродили по заснеженному пепелищу туда-сюда веселые литовцы. У них то ли от дурного молодечества, то ли во исполнение приказа появлялось желание пульнуть в сторону леса. Для чего это могло быть нужно — не слишком ясно, но сидящие в лесу стали ощущать себя содержащимися вроде как под конвоем.
С немалым удивлением Михась и подчиненные ему хлопцы только теперь обнаружили, что такое лес, если войти в него как следует и надолго. Раньше общение с хвойным гигантом происходило всего лишь с помощью коротких, туда-обратно, набегов за грибами и ягодами, теперь же сыскались внезапные, довольно большие поляны, озерца и большие пятна дрыгвы в низких местах. Но в целом было сухо. Тропы, виясь, уходили от лагеря в нескольких направлениях — можно было, двинув на восток, довольно быстро пересечь Далибукскую Пущу, она в нескольких местах сужалась до каких-нибудь полутора десятков верст. И пересекали, и выбирались, например, к шоссейной дороге; там было постоянное движение: армия гоняла технику, тарахтели мотоциклы; посиди за стволом полчаса — обязательно прокатит что-нибудь военное.
Если взять чуть севернее, переправиться через Чару, узко и тихо петлявшую по чаще, можно выбраться к железнодорожной станции, к Гибуличам. Тут тоже шли работы, как и во Дворце. Немцы обустраивали в Гибуличах что-то вроде малого узлового пункта, где могли бы заночевать до нужного времени пять-шесть составов на параллельных ветках. Охрана там была страшенная.
Чуть южнее Гибуличей был поселок Замостье, откуда прибился к отряду Копытко. Он по-прежнему не реже раза в неделю выходил к Витольду Ромуальдовичу с планом «шарахнуть по фашистам». Витольд отмахивался или отмалчивался. Чего ему в этом Замостье! Нет ничего питательного для партизанской вылазки: ну, станция заготскота, где нет никакого скота по нынешним временам — военным, да еще и зимним.
— Да к тому же, Слава, я ни с кем воевать не собираюсь.
— Как так? — внезапно все-таки понял человек в шлеме, и у него даже нижняя квадратная челюсть немного отвалилась. Он хотел сказать: там кидал гранату, там убили моих родителей, работников клуба, там сидят эти гады, и... А мы с ними, оказывается, не воюем!
— Посмотри, сколько у меня тут стариков и малых детей. если я обнаружусь как отряд, они подтащат минометы к опушке и наши землянки станут нам за могилы.
Копытко понимал, что слова командира справедливы, и страшно страдал, что командирская правота так не совпадает с его.
Если же пойти северным маршрутом, можно выйти аж к Сынковичам, где аэродром.
Между восточным и северным маршрутами пролегала река — тихая, извилистая, и вдоль нее в нескольких укромных местах стояли мельницы Кивляка, то есть взятые Кивляком в аренду. На самой захудалой торчал задерганный Лелевич.
Глава пятая
С него и велел Витольд Михасю начать. Давно уж стало ясно: без поддержки со стороны и месяца не продержаться. Надо устроить обход вассалов, чтобы намекнуть им: делитесь!
Захар Кивляк, уступая пожеланиям хозяина, Витольда Ромуальдовича Порхневича, пустил в это укромное место семейство бывшего коронного стражника, чтобы тому не пойти под сибирскую высылку, но все время давал понять Лелевичу, как он ему не рад. Доставшаяся беженцу развалюха требовала почти постоянного ремонта и не давала никакого дохода. Пан Здислав рассказал Михасю про свое отчаянное положение. Ну ладно, пусть этот псякревник никого к нему не пускает из своих клиентов, так ведь он и тех, с кем Лелевич сам умудряется тишком сговориться за полцены, перехватывает и бьет. Сыновья у него, лбы здоровенные, подросли — и куда Лелевичу с хворым братом, хворой женой и десятилетней дочкой от него отбиваться?
— Он меня убьет, — жаловался пан Здислав, и его длинное лицо вытягивалось еще больше.
Михась, похлопывая свою двустволку, успокаивал:
— Не убьет, есть защита.
Лелевич вздыхал, у него были сомнения.
Само собой, ни о какой помощи от спасенного поляка думать было нечего.
Когда Михась рассказал отцу о том, что увидел, тот только кивнул. Не удивился.
— Теперь идти к Кивляку?
— Не надо пока к Кивляку, — сказал отец.
У него теперь главная забота — дознаться, где Венчик. Перед самым вступлением немцев он сидел приказчиком в лавке — ну ладно, лавку не бросишь. Слуху о нем долго не было, Гражина каждый день специально выла в сторонке по младшему. Гапан намекнул в свое время тогда еще старосте Порхневичу, что есть сведения — Венчик и жив, и даже продолжает заведовать какой-то мелкой торговлей в Волковысске. Витольд кивнул тогда, но от детальных расспросов удержался, и Иван Иванович решил, что Порхневич этот человек без сердца. Витольд меж тем все намеревался сгонять до Волковысска, но с такими заботами — как? А теперь выйти из леса опасно. И дел не становится меньше. Да, разметало сыновей. Если о Вениамине заговаривали, и часто, доводя до слез Гражину, то о Василе, само собой, хранилось молчание: с востока стояла абсолютно глухая стена; где он, жив ли, знать нельзя и задумываться страшно.
На кроны наваливало снег, было ощущение, что там, вверху, покрыли крышу, тяжесть налегшего на нее белого веса, если прислушаться, очень даже ощущалась; и внутри, в лесу, было явно теплее, чем в открытом поле; правда, крыша была кое-где дырявая, а над полянками иной раз вставали столбы снегопада.
Недели через две после пожара, показалось, жизнь лесная нашла приемлемое русло. Народу поуменьшилось: кто с маленькими детишками и несколько стариков расползлись по родственникам. Все это с риском: было известно, что передвижение контролировалось все жестче — то в Кореличах взорвали нефтебазу, то стрельба в районе аэродрома, сгорел то ли танковый тягач, то ли грузовик. Немец недоумевал и серчал.
Витольд никого не удерживал, но из запаса общего ничего не выдавал, только в дорогу хлеба полкраюхи. И коз, и кур оставлял у себя.
Донесут, волновался Тарас, знаешь, какой наш народец. Знаю, какой наш народец. Не донесут. Да и чего там доносить, Гапану и так известно, что мы тут сидим.
Тарас в виде идеи пытался обсудить, не стоит ли подальше в лес упаковаться, — слишком всем известно расположение становища. Нет, не надо, первые недели прошли, Гапан понял — партизанщины в ответ на сожженную веску ждать не надо, и на том спасибо. Литовцы его прохаживаются иной раз, поглядывают — может, даже дымы какие видят, и ладно.
Да, показалось в какой-то момент, что получится отсидеться в хвойной крепости, притереться к новой власти, — удавалось же и при царских исправниках, и при польских стражниках. При немцах жизнь, конечно, злее, чем при ком угодно, потому надо затаиться поглубже и вникнуть.
А жратва? — интересовался брат, выражая общее опасение.
Сыщется, обещал Витольд, и ему пока верили.
Но вот однажды утром явились из своего рейда Михась с Ванькой Цыдиком, Анатолем, сыном Тараса, и Зеноном.