На Москву!
Шрифт:
– - Прошло... дайте вздохнуть...
– - прошептал царевич по-польски, глубоко переводя дух.
– - А ты, милый, не отходи, оставайся...
– - прибавил он по-русски.
И, сжав руку Курбского своею влажною рукой, он с закрытыми еще глазами, в полном изнеможении, откинулся на спинку кресла.
Патеры отошли к окну и стали о чем-то тихонько совещаться. Судя по долетавшим до Курбского отдельным словам, говорили они меж собой по-латыни. Старший на чем-то настаивал, младший почтительно возражал. Тут Сераковский сказал что-то про общину Иисуса и про "malum necessarium" (необходимое зло), да таким повелительным тоном, что Лович молча поклонился
– - спрашивал себя Курбский.
– - У иезуитов ведь цель оправдывает всякие средства, даже самые преступные..."
А Сераковский, подойдя опять к царевичу, заговорил с ним своим обычным медовым голосом, убеждая не придавать значения вздорным словам какого-то старика-сумасброда.
– - Но по приметам он вначале ведь готов был признать вас, хотя не видел вас с раннего вашего детства, -- говорил патер.
– - А в Жалосцах, помните, у Константина Вишневецкого вас тотчас узнал другой угличанин, Юрий Петровский.
– - Который потом оказался поджигателем и святотатцем!
– - с горечью добавил царевич.
– - Можно ли такому человеку придавать какую-либо веру? Да вот вам лучший друг мой -- Курбский: он молчит, но отворотил от меня лицо; значит, и он сомневается уже во мне.
– - О, нет, государь!
– - сказал Курбский, краснея и заставляя себя взглянуть прямо в глаза Димитрию.
– - Ты сам ведь всегда твердо верил, что ты -- сын Грозного царя, и доколе ты в себе не изверишься, я слепо буду идти за тобой, с радостью сложу за тебя голову...
– - Спасибо тебе, друг, за это слово!
– - с чувством проговорил Димитрий и, обернувшись к освещенному неугасимой лампадой образу Богоматери с Младенцем, торжественно поднял правую руку.
– - Клянусь именем нашего Спасителя и Пречистой Девы, что до сего часа я никогда не сомневался в том, что я истинный царевич. Но теперь... Даже эти приметы меня смущают.
– - Как так, ваше величество?
– - спросил Сераковский.
– - Я вас, простите, не понимаю. Уж чего доказательнее этаких примет?
– - Да откуда они взялись у меня?
– - Как откуда? От рождения, конечно.
– - То-то, что и этого я наверное не знаю. От припадков моих память у меня относительно всего моего детства точно отшибло. Помню только, как в тумане, что играл я с другими детьми на каком-то дворе; что бывали у меня припадки; что лечил меня от них лекарь Симон. Помню еще, что после одного такого припадка я очнулся в какой-то закрытой повозке. Когда я хотел тут приподняться, то надо мной наклонился все тот же лекарь Симон. "Лежи, лежи!" -- сказал он и дал мне испить чего-то. И заснул я снова, спал крепко и долго... Потом вижу вокруг себя уже людей в черных рясах -- монахов... Потом... приключилась со мной тяжкая болезнь, я целые дни, а может и недели лежал в огневице (горячке) без памяти. Когда же встал опять, то на лбу и под глазом у себя нащупал бородавки. Были ли они у меня раньше, нет ли, -- ей Богу, не знаю: память у меня тогда, как сказано, совсем ослабела. Но бородавки те были мне противны, и я стал умолять Симона их отрезать. "Боже упаси!
– - сказал он, -- это твои царские приметы; но до поры до времени ты должен скрываться от людей". А тут и сам он слег -- и уже не встал. Но перед своей кончиной он успел сдать меня с рук на руки одному монаху, чтобы тот хранил меня, пока я не войду в лета и пока сам не заявлю себя сыном Грозного, Димитрием. Кто же я теперь? Димитрий или только его бывший товарищ?
– - Без всякого сомнения, вы -- Димитрий, -- отвечал патер.
– - Кроме бородавок, у вас есть ведь и другие приметы: родимое пятно под локтем...
– - Да не могли его, как и бородавки, привить мне Симон во время моего беспамятства? Он был таким искусным врачом...
– - Ну, уж родимого-то пятна не привьешь! Потом ваши руки разной длины...
– - Да что ему значило вытянуть мне тогда же без моего ведома одну руку против другой? О, Боже праведный, просвети меня! Верить ли мне еще в себя?
– - Верьте, государь, и вера ваша спасет вас!
– - убежденно сказал иезуит.
– - Вы -- царевич и не можете не быть им! Царя Бориса ведь уже нет, престол московский свободен...
– - А сын Бориса, Федор?
– - Шестнадцатилетний-то мальчик? Его ли слабыми руками, скажите, держать бразды правления такой державы, как Великая Россия! Ему ли очистить Авгиеву конюшню боярской думы, противостоять тайным проискам и козням иноземных держав! На это нужен муж зрелый, светлого разума и неуклонной воли, испытавший всякие превратности и, в то же время, прошедший все искусы придворной жизни. А кто же к этому более подготовлен, чем вы, государь?
– - "Подготовлен", говорите вы? А что, если меня, в самом деле, нарочно подготовили к этой роли ради каких-то своекорыстных целей? Что, если мною рассчитывают играть потом, как бездушной пешкой? Но я не дам играть собой, о, нет!
Димитрий горделиво выпрямился, и глаза его засверкали.
– - Вот этаким я люблю вас, государь!
– - сказал патер, по-видимому, с искренним восхищением.
– - Да кому, скажите, какая была надобность в такой недостойной комедии с вами?
– - Кому? Да хоть бы московским опальным боярам, чтобы, во что бы то ни стало, свергнуть Годунова.
– - Но зачем они тогда молчали бы до сих пор о себе?
– - Затем, чтобы я сам не сомневался в моем царском призвании и никогда не изменял этому призванию, всегда оставался тем же царевичем Димитрием...
– - И этим самым покоряли бы все сердца?
– - с улыбкою досказал Сераковский.
– - Ах, ваше величество! Ужели за четырнадцать лет такие "благодетели" не выдали бы себя вам невольно так или иначе? Их, поверьте мне, вовсе и не существует, а что до окружающих вас, то между ними нет ни единого человека, кто вполне искренно не считал бы вас сыном Ивана Грозного.
– - А вы оба, перед которыми я раскрыл мою душу, не отвернетесь от меня?
– - Что вы, что вы, государь! Мы, если возможно, после такой исповеди еще более вам преданы. Князю Курбскому вы ведь первый друг; а для меня, как и для патера Ловича, с вашим царским званием связано дальнейшее процветание святой католической церкви; мы в каждом письме нашем в Рим доносим его святейшеству папе об вас, как о законном наследнике московского престола и надежде нашей церкви; так нам ли от вас отступиться?
– - Но пан Бучинский тоже слышал, в чем обвинял меня этот сумасшедший старик...
– - Пан Бучинский, ваше величество, -- ваш личный секретарь и alter ego (второе я); он для вас не доедает, не досыпает; без вас он ничто, при вас яркое светило...
– - Наконец, сам этот странник: он станет теперь говорить про меня встречному и поперечному, как про подставного царевича...
– - Он, ваше величество, ничего уже не скажет!
– - отвечал с благочестивым вздохом младший патер, вошедший в это самое время.
– - Всевышнему угодно было призвать его к себе.