На незримом посту - Записки военного разведчика
Шрифт:
Каково же было мое удивление, когда я увидел, что за столом с кипящим самоваром сидит мой старый приятель - лекальщик с Трубочного завода Александр Гришин, а рядом с ним - красивая, но холодная, как икона, его голубоглазая жена.
– Саша! - обрадовался я. - Так это ты тут за лекаря?
– Коровий профессор, - рассмеялся Гришин, узнав меня. - Стал лечить скот, а теперь приходится и людей... Больница - скачи не доскачешь, а фельдшерица сбежала...
– Тебя хвалят.
– Кое к чему присмотрелся, когда в Самаре у провизора мальчишкой работал.
– Погляди, Саша, что у меня с ногой.
Гришин осмотрел ногу и смазал ее каким-то маслом.
– Сильный ушиб - и только... Быстро пройдет! Юлия, привечай гостя - это Тимофеев с Трубочного. Не узнала?
Юлия посмотрела на меня испуганными глазами.
– И тебя они изувечили. Ох, звери... Нельзя было в городе жить. На глазах людей убивают. Того и гляди, детей станут истреблять, - прошептала она и вдруг: - Ой, давно Васятки нет! Не сталось ли что с сыночком?
– Пойди посмотри, радость моя, - ласково произнес Гришин и погладил ее по голове, как ребенка.
Юлия ушла.
– Что с ней?
– В тот день, когда белые вошли в Самару, - рассказал мне Гришин, - Юля пошла за чем-то в лавку, и у нее на глазах растерзали подругу - латышку Марию Вагнер и других коммунистов. Принес ее домой без памяти. Недели две никого не признавала. Доктор посоветовал уехать. Но и без его совета нужно было куда-то подаваться - завод стоит, облавы, аресты... Но и тут не рай. Кулачье грозится расправу над бедняками учинить, каратели рыщут. Правда, народ накаляется, его ведь ничем не устрашишь...
Почти двое суток пролежал я у Гришина. После каких-то втираний и компрессов нога перестала ныть, опухоль спала.
Как-то Гришин пожаловался:
– Тут один солдат ночевал у меня. Разговорились. А когда я сказал, что раньше на заводе работал, он и начал меня пушить. "Вы, - говорит, - рабочие, нас на революцию подбивали, а теперь - гузы-возы и за телегу. А мы в окопах гнили и теперь опять должны под пули лезть..." Какими только словами меня не стегал... Так что, как только Юле станет лучше, подамся отсюда... Надоело отсиживаться.
– А ты и не отсиживайся, Саша, дело и здесь найдется...
И я рассказал ему, где и как ушиб ногу. От Гришина мне было нечего скрывать: два года на Трубочном заводе наши тиски стояли рядом, мы ели из одного котелка под Оренбургом... Дал ему адрес Кожевникова и своей матери, через которую он должен был переправлять донесения.
В тот же день я решил уйти от Гришина и сказал ему об этом.
– А чего это ты пешком вздумал топать? Мы тебе подводу найдем. Сюда из Исаклов часто ездят. Погоди, я сбегаю разузнаю.
Он быстро вернулся.
– Пойдем. Нашел. Сейчас сгрузит сыромять и довезет тебя до Исаклов. Дашь ему на самогон - шапку перед тобой снимет.
Весь следующий день я провел в дороге. Слушая шум ветра во ржи, я любовался блестевшими на солнце спелыми колосьями. И когда ветер гнал одну волну за другой, мне казалось, будто я сам, покачиваясь, плыву по гребням воздушного моря.
Проезжая через
Крестьянин попался словоохотливый, всю дорогу рассказывал о себе, о том, что волнует народ:
– У нас властей, что в колоде мастей! Был ревком, да ушел пешком. Тут третьево дни галахи явились с черным флагом. Умора! Кто чего понахватал, то на себя и напялил. Один с попа ризу снял, рубашку из нее пошил. "Мы - дети ученого князя... Власти не признаем". Вот трепалы. Где это видано, чтобы князь власти не признавал?
– Был такой! Кропоткин его фамилия. Анархист. В тюрьмах сидел... Но он-то и в самом деле был против царской власти. А этим настоящая власть что кость в горле.
– А без власти как жить будешь? Без властей, что лошадь без вожжей. Разнесет! Какую нам власть надо, спрашиваешь? А такую, чтоб нас защищала. Крестьянского сословия людей на власть сажать надо, чтоб понимали душу парода, чтоб от своего корня не отрешились. И с землей тогда порядок был бы.
– Да отдали же вам землю. Ленин давно декрет подписал...
– Дехрет не землемер. Ее, землю-то, делить надо. А это - морока, смертоубийство! На "красной" пахать надо было, а у нас село на село с кольями. Они свое, а мы свое. И пошло... Семей пять поминаньями наделили, семерых в больницу свезли. Мужик только с виду смирный, а потревожь разнесет.
Глаза у крестьянина засверкали под беспокойно нахмуренными бровями. Он помолчал, потом повернулся в мою сторону и снова заговорил:
– Да и теперича орут, долгами, недоимками пугают. Говорят, думу будут созывать. Есть слух, сызнова кандидата в это самое Учредительное будем обсуждать. А нам что? Вот у меня две лошади, две коровы, а вот, допустим, Самара: на кой ляд мне она, эта Самара-то? Отроду далее Бугуруслана не был...
Откуда-то донесся колокольный звон. Крестьянин стащил с головы шапку и хотел, видимо, перекреститься, но мысль о пожаре молнией пронзила его.
– Беда случилась, что ли? - проговорил он, бледнея.
– Это в вашем селе звонят? Может, престольный праздник?
– Теперь, почитай, каждый день престол. Как кого принесет леший из города - звонят в колокола, созывают народ. Поставят стол на площади и пошли языками чесать. А потом солдаты по дворам ходят, хлеб силком отбирают.
– А кто приезжает?
– Да черт их разберет... Разные ездиют. Может, и сейчас кого принесло. Ведь час вечерний, значит, никакой службы по церквам нет, а все звонят. А может, все же пожар? Вот ведь беда какая! А у меня ничего не застраховано, всего можно лишиться в один час... Однако ж дыму не видно, стало быть, не пожар, - вытянув шею и всматриваясь в даль, успокоился немного крестьянин. Пожар - не дай бог! Огонь пойдет но соломенным крышам с одного конца, на другом кончит.