На острове нелетная погода
Шрифт:
— Что его интересовало?
— Мнение о Дусе.
Инна задумалась.
— Всякое о ней говорят, — сказала она после небольшой паузы.
— Что именно?
— Наверное, то же, что сказал тебе твой друг инспектор.
— А как ты думаешь? — спросил я.
Инна налила мне еще кефиру и убрала бутылку.
— Жалко на нее смотреть. То сидит как изваяние, то бредит. Говорит, знала, что такое случится, и просила его не летать в тот день.
— Вот как? А не объяснила почему?
— Мне тоже иногда не хочется пускать тебя в полет.
— О Синицыне она не вспоминала?
— Нет.
Я пожал плечами. Если б я не верил! Да и Инна вряд ли поручилась бы за Дусю. Ведь было же у нее с Винницким…
Уже лежа в постели, я думал и думал, пытаясь докопаться до истины, мысленно перебирая и оценивая то, что видел и знал, что прямо или косвенно имело отношение к гибели Октавина.
Утром я вместе с Инной пошел к Дусе. Истину надо искать, сама она не выявится, и я решил выпытать кое-что у Дуси, заглянуть ей в глаза и, быть может, прочитать в них раскаяние, притворство или невиновность.
Дуся сидела на кровати, поджав под себя ноги, и, когда мы вошли, посмотрела на нас пустым, отсутствующим взглядом. Я поздоровался и подошел ближе. Дуся не ответила и не изменила позы. Вид у нее был ужасный: глаза глубоко запали, нос заострился, лицо вытянулось. Наверное, она не спала и вот так просидела всю ночь.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Инна и взяла ее руку, чтобы послушать пульс.
— Хорошо, — ответила Дуся, пошарила вокруг взглядом и остановилась на мне. — Не нашли самолет? — В глазах ее появилась осмысленность. Сердце у меня дрогнуло и сжалось от жалости.
— Пока нет, — ответил я. — Штормит все еще.
— Этот ветер, — пожаловалась Дуся, — гудит и гудит. — Она помолчала и вдруг, словно вспомнив что-то, оживленно спросила: — Он к берегу дует, да?
Я понял, что ее волнует.
— К берегу, — ответил я.
— Он сел, я знаю, — уверенно сказала Дуся. — Алеша находчивый и смелый. Добрые всегда смелые, ведь правда?
— Правда, — согласился я. Но слово «добрый» застряло у меня в мозгу. Что она подразумевает под ним? Может быть, то, что Октавин узнал о поездке жены в ресторан и не только не устроил сцены, но и не стал упрекать ее? А может, даже и простил. Вернее, сказал, что прощает. Такие люди, как Октавин, умеющие сдерживать свои эмоции, особо чувствительны. Он ничем не выдал своей боли и задумал такую развязку…
— И самолет не мог сразу потонуть, ведь он легкий, правда? — продолжала после небольшой паузы Дуся.
— Правда.
Я лгал. Не знаю, виновата ли она в случившемся, но мне было ее жаль, и я не хотел разрушать ее надежду. Пусть думает, что самолет сел, что он держался на воде, пока ее Алеша выбирался из кабины в лодку. Этой надеждой она живет. А что с ней будет, когда достанут самолет и она узнает правду?
— Может быть, послать телеграмму твоим родным? — спросил я.
— Телеграмму? — переспросила Дуся. — Зачем? А-а, — тут же поняла она. — Нет, нет, ты ошибаешься. Алеша сел. Там, за сопками. А локатор его не увидел. Так и Александр Иванович говорит.
— Он был у тебя?
— Вот только что перед вами.
Пока мы разговаривали, Инна приготовила шприц и сделала ей укол.
— А теперь ложись и поспи, — назидательно, как ребенку, сказала
Дуся непонимающе посмотрела на Инну, на постель и тут только обнаружила, что сидит в такой неприличной позе. Поправила платье и встала. Сознание ее, кажется, окончательно прояснилось, и я задал заранее обдуманный вопрос:
— Алексей накануне много писал, я нашел его бумаги в шкафу, где он хранил кислородную маску и гермошлем. Что с ними делать? — Я наблюдал за глазами Дуси. Они оставались прежними, угольно-черными, не теряя блеска, и вдруг из них хлынули слезы.
— Он… он, — спазмы мешали ей говорить, — он так хотел помочь Александру Ивановичу… Все грозился опередить его. — Спазмы прорвало, и она, зарыдав, уткнулась лицом в грудь Инны. — Всю жизнь беда ходит за мной, будто я проклятая… Зачем, зачем я живу?
Она так и не сказала, что делать с бумагами, и спрашивать еще раз было бы жестоко. Но бумаги, под которыми я подразумевал предсмертное письмо, не испугали Дусю. Это главное. Я простился и взялся за ручку двери.
— Подожди, Боря, — остановила меня Дуся. Она подошла к письменному столу и достала из тумбы пачку исписанных, с набросками каких-то схем листов. — Я совсем забыла про них, когда приходил Александр Иванович. Леша все же опередил его… Хотел еще раз проверить, а тогда уж отдавать. — Она протянула мне листы. — Передай Александру Ивановичу.
Мало сказать, что я был удивлен, я был поражен: Алексей Октавин занимался разработкой нового маневра! А я-то считал, что его, кроме Дуси, ничто не волнует.
— Когда он закончил их?
— В ту ночь, перед полетами.
И новые мысли хлынули и голову: Октавин сидел за расчетами в то время, когда Дуся находилась у Синицына. Если бы он подозревал ее, разве в эти минуты пришло бы к нему творческое вдохновение и стал бы он сидеть за бумагами? Чепуха!
Я оставил Инну и поспешил в штаб. В коридоре меня остановил дежурный.
— Тебя инспектор-подполковник искал.
Ганжа стоял над столом, широко расставив руки, прижимавшие края большого ватманского листа, на котором была вычерчена схема атаки истребителем вертолета.
— Привет, — улыбнулся он и протянул мне руку. — Убедился, что я был прав?
— Для этого нужны веские доводы. А где они?
Он глянул на меня насмешливо:
— Темнишь? А ведь твоя жена была вчера у Октавиной. И ничего не узнала?.. Так вот, зато мы кое-что узнали. И то, как ваш командир уговаривал по телефону Октавину приехать по старому адресу, видишь, адресок даже имеют; и то, что мужа ее информировали об этом. А ревность, поверь мне, штука серьезная. Убедительные доводы? Или другие привести?
— Давайте другие.
— Пожалуйста. — И Ганжа ткнул пальцем в схему: — Полюбуйся на эти художества.
Схема была вычерчена аккуратно, без единой помарки, чувствовалось, что над ней трудились с душой. Сбоку строчка за строчкой бежали колонки цифр — расчеты. Я изучал их, сопоставляя с расчетами Октавина, которые я бегло, по пути в штаб, просмотрел. Старший лейтенант использовал другие формулы. Я ничего не сказал о них Ганже: будет новая улика против Синицына — инспектор может заподозрить, что Синицын проверял маневр на практике.