На острове нелетная погода
Шрифт:
— И научил с первой атаки поражать цели, — вставил Мельников.
— Мы говорим о разных вещах, Николай Андреевич. — Тон Ганжи стал примирительным. — Нам приказали установить не степень боеготовности полка, а причину происшествия. Надо смотреть правде в глаза: полковник Синицын хороший летчик, методист. Но кто приказывал ему взять самолет с консервации и сократить сроки подготовки к полетам почти вдвое? Кто велел усложнять полетные задания и заниматься всякими экспериментами? А на этот счет есть строгие указания — от инструкций и наставлений ни на шаг.
— Ни на шаг, — досадливо вздохнул Мельников. —
— Это не Синицына забота. Для того академии существуют.
— Значит, академии и академики. А мы, практики, должны слепо следовать их указаниям. И кого мы будем готовить? Истребителей или роботов?
— Летные законы кровью писаны, и кто их нарушает — кровью расплачивается. — Ганжа хорошо усвоил фразу, которую без устали твердит каждый обучающий. — А погибнуть летчик имеет право только в бою. — Это уже было его собственное изречение.
— Нет, не имеет права погибнуть! — Мельников резко поднялся с кресла, забыв про свой радикулит, и заходил по кабинету. — Он должен победить! А для этого его надо учить. Сегодня. Завтра будет поздно. — Мельников остановился напротив Ганжи. — Кстати, знаешь, что обнаружили в контейнере шара-шпиона?
— Догадываюсь.
— Более тысячи метров фотопленки. Заснято все побережье по пути следования шара. А радиоаппаратура шара синхронно засекала наши радары и частоту их работы и передавала на свой самолет. Вот он и ныне курсирует вдоль границы, чуть сюда не рвется. Наши не стали отключать радиомаяк шара, и летчики кружат невдалеке. Вероятно, шар должен был где-то тут приводниться, а Вологуров приземлил его. — Мельников помолчал. — Вот тебе и интенсификация…
Дверь внезапно резко распахнулась, и в кабинет без стука и разрешения ворвался Парамонов с горящими, возбужденными глазами. Я вспомнил его откровения у командира и невольно забеспокоился: какой еще он выкинет номер?
— Товарищ полковник, явился с повинной! — выпалил он. — Во всем виноват я. Да, я не заменил на самолете фильтр, забыл.
Он смотрел в глаза Мельникову, но не подавленно, как в первый раз, а скорее облегченно. Старший инспектор смотрел на техника недоуменно, а глаза у Ганжи стали круглыми, как у судака, заглотившего крючок.
— Ты… вы не заменили фильтр? — Голос подполковника осип от неожиданности.
— Так точно! — Парамонов отвечал не как преступник, а как человек, гордый тем, что сам признался в совершенном проступке.
— Да он опять пьян?! — осенило Ганжу, и он шагнул к технику с напрягшимися лицом и мускулами.
— Никак нет! — Парамонов не дрогнул. — Я не пьян. — И когда Ганжа приблизился, дыхнул на него. Видимо, техник говорил правду. Напряжение с лица инспектора сошло.
— А как же тот фильтр, что на складе? — грозно спросил подполковник.
— Тот? — Парамонов опустил глаза. — Как вы и думали, я смазал и отнес.
Ганжа досадливо ударил кулаком в ладонь и, круто повернувшись, пошел к сейфу.
— Когда ты это сделал? — спросил Мельников. Я глянул на полковника и понял, что он не верит Парамонову. Техник опустил голову и почти прошептал:
— Когда проводил самолет.
И я все понял. Нет, не мог Парамонов уйти на склад, когда выпустил самолет в полет: на это потребовалось бы минимум
Ганжа достал из сейфа какой-то лист и пробежал его глазами.
— А показания кладовщика? Тоже ложь? — Он швырнул лист на стол. Парамонов не поднимал головы. Ганжа долго смотрел на него, потом рванулся к нему и схватил за плечи: — Синицын уговорил взять на себя вину?
— Никто меня не уговаривал, — резко отстранился Парамонов. — Я говорю, как было на самом деле.
— А вы понимаете, чем это может кончиться для вас?
— Понимаю.
Ганжа помолчал.
— Надеетесь, что командир вас выручит?
— Командир тут ни при чем.
Мельников подошел к Парамонову и заслонил его от Ганжи.
— Вот что, — сказал он тихо и сочувственно, — твое самопожертвование тут не нужно. Не запутывай того, что и без тебя запутано. А командир и без твоей помощи обойдется. Иди.
Парамонов помедлил и, не поднимая головы, направился к выходу.
— Что вы теперь скажете, Николай Андреевич? — спросил Ганжа.
— Только и скажу, что Синицына в полку любят.
— Любят, — усмехнулся Ганжа. — Еще один маневр. Отвлекающий… Между прочим, это очень хорошо. Теперь мы окончательно убедились, что Парамонов ни при чем. Можно и черту подводить. — Ганжа пристально смотрел на Мельникова, ожидая, видимо, вопроса, но полковник молчал, глядя себе под ноги и о чем-то думая, и тогда Ганжа продолжил: — Итак, фильтр отпадает. Исправление в полетном листе, а значит, и недоученность — тоже. Остается одно. — Он снова выждал и снова не дождался ни вопроса, ни возражения. Однако от него не ускользнуло, как посуровело лицо Мельникова. — Не надо хмуриться, Николай Андреевич, — мягко сказал он. — Давайте рассуждать логически. Скажите, как бы вы чувствовали себя, если бы узнали, что ваша жена уехала с другим в ресторан?
— У меня нет повода не доверять жене, — отрезал Мельников.
— Но у Октавина, мы-то знаем, повод был.
Мельников повернулся и, не поднимая головы, медленно пошел из кабинета.
— Вот и попробуй с таким сварить кашу, — сказал Ганжа, когда за полковником закрылась дверь и мы остались вдвоем.
— Он хорошо знает Синицына, — возразил я.
— Все мы психологи… Я тоже знал свою Варюху, пока она мне рога не наставила.
— И вы после этого никому не верите?
— Я имею на то моральное право. Но не думай, что я злоупотребляю им. Я руководствуюсь фактами.
— Какими?
— Брось! Ты не хуже меня знаешь Синицына. Он преуспевал во всем и считал, что ему все дозволено. — Ганжа вдруг впился в меня своими выпуклыми глазами: — А у тебя что, есть аргументы в его пользу?
— Полковник Синицын — честный человек, — твердо сказал я.
Ганжа скептически скривил лицо!
— Блажен, кто верует! — И он взглянул на часы. — Утро вечера мудренее. Завтра разберемся. — Он стал складывать в папку бумаги. Я понял, куда он торопится, и не стал ему мешать.