На росстанях
Шрифт:
— Теперь, Ольга Викторовна, надо вам немного поостеречься, а то и до вас доберутся.
— А черт их бери! Знаете, мне жалко будет, если нам придется разлучиться.
— Если меня заберут, буду утешать себя тем, что меня жалеет такая славная девушка, как вы.
— Ох, и злой же вы человек! Не хочу больше с вами оставаться!
Поднимается, собирается уходить.
— А я вас не пущу. Посидите еще.
Она меняет тон, вздыхает.
— Ох, Андрей Петрович! И не хочется идти, но нужно. Проводите меня, если не ленитесь.
Они выходят.
На
Ольга Викторовна идет быстро, ни разу не оглянувшись назад. Лобанович стоит, смотрит ей вслед. Хочется догнать, еще пройтись с нею.
На поле надвигается мрак, и фигура учительницы сливается с темнотой.
Лобанович идет назад. Размышляет о последних событиях.
В тот вечер, когда загрохотал первый поезд, Захар Лемеш шел из волости. Настроение у него было приподнятое — он услыхал сегодня хорошие новости. Лемеш даже посмеивается про себя.
"Голова этот мой писарь! — думает старшина о Дулебе. — Все выходит так, как он говорил!"
Когда же до ушей старшины донесся с железной дороги грохот поезда и послышался гудок, Лемеш остановился, послушал, а затем заговорил громко, уже настоящим своим старшинским голосом:
— Дурни, дурни! И как они могли осмелиться пойти против царской власти?!
Этот прорыв глухой тишины на железной дороге послужил как бы отверстием, через которое и полезли разные события. Исподтишка они подготавливались и прежде, но теперь развитие их пошло более быстрым ходом.
Лобанович чаще замечает какие-то таинственные тени под окнами своей квартиры. Начинает присматриваться. Ясно, что он на подозрении и за ним следят. Следит понемногу полиция, следят люди из поместья пана Скирмунта, присматривается к нему и дьячок по своей доброй воле. Эта слежка началась с того времени, когда пан Скирмунт передал написанную Лобановичем петицию пану маршалку. В связи с этим созывается специальное совещание, с участием полицмейстера и казачьего офицера.
Маршалок, очень толстый, неповоротливый человек, вроде гиппопотама, негодует:
— Радуйтесь, господа! Под самым носом у нас замышляются события революционного порядка, вернее сказать — революционной категории.
Читает петицию.
— "Граждан"… Обратите внимание: "Граждан"! Нет, видите ли, больше мужика, а есть только "граждане", которых обижает, эксплуатирует… и… какая там еще у них терминология?.. "Гражданин" Скирмунт! А? Как вам нравится? Такая наглость!
— Беспримерная наглость! Прохвосты! — раздаются голоса.
— Установлено, кто писал это милое послание? — спрашивает казачий офицер.
— Просветитель народа, он же педагог! — иронизирует маршалок. — Сергей Петрович, — обращается он к инспектору, — это ваше сокровище.
Инспектор Булавин конфузится за свое "сокровище".
— Я со своей стороны расследую степень его участия в этом беззаконии, — оправдывается он.
— За это, разумеется, мы его по головке не погладим, — говорит полицмейстер. — Но согласитесь, господа, что его вмешательство имело и свою положительную сторону: эта петиция спасла от разгрома пана Скирмунта. И так представил мне это дело лесничий Иван Прокофьич. Он прямо сказал: "Да вы поблагодарите его за эту петицию".
Возмущение против автора петиции заметно утихает. Только один прокурор сохраняет строгость, свойственную его профессии.
— Кто б он ни был и чем бы ни руководствовался, все же он человек опасный, крамольник, это ясно, пройдоха, не лишенный дара юридического крючкотворства, правда наивного. Такие "ходатаи" правительству не нужны.
Тем временем, не дождавшись ответа на петицию, крестьяне созывают новый сход. Считая, что "закон" ими соблюден, они выносят новое постановление — приступить к пользованию затонами, которые по плану принадлежат им.
Человек двадцать крестьян, взвалив невод на сани, выходят к затонам. Медленно, не торопясь принимаются за дело. Прорубают лед и забрасывают невод. Работа идет весело, дружно. Вытаскивают первый невод — еще веселее становится у них на душе. Если дело и дальше так пойдет, они сегодня возвратятся домой с богатым уловом. После полудня у них уже было три бадьи рыбы. А рыба — как на заказ: лини и щуки, да все порядочные. Прямо охота берет ловить еще.
Приготовились забросить невод в новую тоню, размотали его, тянут. Дядька Есып последнюю льдину из проруби вытаскивает, глядь — из-за сухого высокого тростника человек тридцать казаков на конях вылетают! И как подкрались они так ловко, незаметно, дьявол их знает. Раз — и окружили!
— Крамольники! Бунтовщики! Для вас уже царские законы не законы? Своевольничать? Бунтовать?
Строг был казачий офицер.
У дядьки Есыпа с перепугу выпала трубка из зубов в полынью.
— Клади невод в сани! — командует рыбакам офицер.
Мокрый невод и три бадьи улова взвалили на сани. Мрачные, встревоженные и возмущенные такой несправедливостью, плетутся крестьяне под казачьим конвоем. Их ведут берегом Пины, возле Высокого, чтобы все видели их позор и поражение.
Тем временем в школе хозяйничает полиция. Налетела из парка Ивана Прокофьевича и окружила школу. Учеников отпустили, учителя приглашают в его же квартиру.
— Ничего не найдете, — говорит приставу Лобанович.
— Заранее все припрятали? — спрашивает пристав и усмехается.
Порылись немного, а потом приказали учителю одеваться.
— Так бы и говорили сразу!
Лобанович собирается. Сборы его невелики.
Арестованных крестьян вывели на выгон. Сюда сбежались люди, заполнили весь выгон.
— Расходитесь! Расходитесь! — командует полиция и расталкивает толпу.
Аксен Каль молотит на гумне. С цепа срывается било. Аксен поднимает било, выходит во двор, чтобы починить цеп. Услыхав на выгоне необычный шум и крики, он бежит туда с цепом в руке. Подходит к "линии оцепления". Казачий офицер рекой разливается, произнося речь-назидание, пересыпая ее "сволочью", "крамольниками" и другими страшными словами.