На службе у олигарха
Шрифт:
— Действовал будто в помрачении ума, не могу объяснить.
— Объяснять ничего и не надо, поступки говорят сами за себя. Поглядите, сколько греха взяли на душу. Убийство, кража, а теперь вдобавок — растление малолетней. Да какой малолетней! Которая благодетелю нашему дороже жизни. Чем только улестили несмышлёную девушку? Небось клялись в вечной любви, как водится у вашего брата, у соблазнителя?
— Ни в чём не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?
— И он ещё спрашивает! — Доктор всплеснул ручонками. — И никакого раскаяния! Нет, ничего не случилось, кроме того что опозорили, погубили невинное создание… Хотя бы хватило у вас совести предохраняться?
Я не сразу понял, о чём он, потом честно ответил:
— Не знаю, не помню.
— Ах, не помните, ваше благородие? Ну, это уж совсем не дай господи! Ведь если понесли от тебя, сударик мой, так монстриком разродится. Или аборт прикажете делать?
— Почему обязательно монстриком?
— А как же, голуба моя? — На круглом добром лице доктора под золотыми дужками проступило не столько негодование, сколько растерянность. — В руссиянских интеллигентах, хм, не та беда, что сами пакостны, а ещё, главное, норовят род свой продлить. Да господин Оболдуев лучше своей рукой Лизоньку придушит, чем допустит такое. И будет абсолютно прав с точки зрения высшей морали.
— Кого же ей, по-вашему, надо, к примеру, в мужья?
На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я её никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Ободдуевым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трёхмесячный курс лечения по его собственной методике приведёт меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришёл к выводу, что за мои бесчинства — убийство, воровство, растление несовершеннолетней — равноценного наказания не бывает. А потому он даёт мне ещё один шанс принести напоследок хоть какую-то пользу людям на земле.
— Выполнишь условия контракта, вернёшь награбленное, а там видно будет.
— Вы про книгу? — уточнил я несмело. — Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.
— Не о том беспокоишься, батенька мой.
Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.
— Витамины? — спросил я с надеждой.
— Не совсем, — ответил доктор с неприятной улыбкой. — Мера предосторожности. Чтобы ещё чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.
— Ой, да не боюсь я никаких развратников, — захихикала студентка.
Укол был болезненный. Но перенёс я его хорошо, в глазах только потемнело. Доктор и Светочка ушли, а вместо них вскоре пришёл охранник, который принёс пластиковый пакет, куда были собраны все мои блокноты, черновики и готовые куски текста. Я сел за стол и не мешкая приступил к работе, прочёл (почему-то вслух) один из эпизодов, в котором рассказывалось, как молодой Оболдуев с помощью некоего Г. С. Растопчина, сотрудника райисполкома, оборудовал в Сокольниках свой первый торговый павильон. Эпизод был неплохо написан, с характерными деталями времени, с превосходными диалогами, но что-то меня не устраивало, какой-то пустяк. Оболдуева в его первом коммерческом начинании нагрели на две тысячи рублей (кстати, немалые по тем временам деньги), и он, подсчитав убытки, обругал себя: «Ну и болван ты, Лёнечка! Провели, как фраера последнего…» Это рассмешило меня до такой степени, что я никак не мог успокоиться и хохотал до слёз, до колик. Перечитывал и снова смеялся, пока не свалился со стула на пол и не уснул.
Во сне повидался со своими бедными родителями и уже не смеялся — плакал, просил прощения за то, что оставил их, бросил на произвол судьбы, избитых, покалеченных. Оправдания мне не было, я это видел по суровым пьяным отцовским глазам. Печальный сон внезапно сменился странной картиной: передо мной на крестьянской телеге, какие видел в Горчиловке, провезли Лизу, но в каком ужасном состоянии! Она сидела в клетке, скованная цепями, через прутья тщетно выискивала кого-то глазами, и её бледная растерянная улыбка пронзила моё сердце. От ужаса я проснулся и сразу увидел, что в комнате уже не один.
Благоуханная Изаура Петровна склонилась надо мной, трясла за плечо.
— Ну-ну-ну, — влажно шептала в ухо, — хватит притворяться чурбаком, подлый обманщик. Пора приниматься за дело.
До меня как-то не сразу дошло, что она елозит по мне с явным намерением изнасиловать бездыханного. Но как ни старалась, толку не выходило. Окончательно проснувшись, я высокомерно следил за её изощрёнными потугами, будто это происходило не со мной.
Наконец она утомилась, зло попеняла:
— Вот как тебя, значит, Лизка высосала, проклятая лицемерка.
— Это укол, — возразил я важно. — Доктор лечит от сухостоя. Здравствуй, Иза, дорогая.
В комнате горела тусклая лампа на потолке, Изаура Петровна смотрела на меня ошарашенно.
— Что он тебе вколол? Неужели препарат «Ц»? А ты знаешь, что после этого вообще никогда мужиком не будешь?
— Так надо, — сказал я. — Леонид Фомич распорядился. Чтобы я не шалил.
— Витя, ты в своём уме?
— А что? Потеря небольшая. Зато больше времени останется для работы над книгой… Иза, ты вроде какая-то расстроенная. Что-нибудь случилось?
Пригорюнилась. Стала задумчивой. Прежде я её такой не видел. Всегда это был сгусток сексуальной энергии, опасной и неуправляемой. Сейчас, когда ссутулилась на кровати, тихая, безвольная, в ней проступило что-то цыплячье.
— Хочешь знать? Да зачем тебе?
— Всё же не чужие. И хозяин у нас общий.
Оказалось, именно в хозяине всё дело. Оказалось, срок пребывания Изауры Петровны на месте любимой жены незаметно подошёл к концу. И хотя это не было для неё большим сюрпризом, она знала, что так кончится, всё же по-женски была уязвлена и огорчена. Появилась на горизонте некая молодая итальянка Джуди, из посольства. Между прочим, шлюха высокого полёта, чуть ли не племянница господина посла. Появилась не вчера, месяцев несколько назад, Оболдуев ездил к ней, иногда её потрахивал, но Изаура Петровна не придавала этой связи большого значения. Оболдуева не тянуло на западных окультуренных шлюх, пересекался с ними разве что из спортивного интереса. Серьёзная связь с иностранкой к тому же противоречила его имиджу крутого руссиянского патриота. А для него это было святое. Каждую свою очередную жену он обязательно собственноручно крестил, затем с ней венчался, а после этого, если, допустим, с любимой женой приключался несчастный случай, заказывал богатейший сорокоуст в храме Христа Спасителя, где на благодарственной стелле среди имён прочих глубоко набожных спонсоров высечено и его имя.
— Я думала, так, баловство, для слива дурнинки, ан нет, ошиблась девочка. Тут посерьёзнее.
— Почему так считаешь?
— Он уже предложение сделал, мне осведомитель донёс.
Я немного удивился,.хотя давно понял, что жизнь таких людей, как Оболдуев, протекает не по тем законам, какие годятся лишь для нас, мелких букашек.
— Как он мог сделать предложение, если у него есть жена?
— Милый, не строй из себя идиота.
Я пересел с пола на стул. Голова слегка кружилась, но в общем чувствовал себя неплохо, примерно как на высоте десять тысяч метров над землёй. Изаура Петровна протянула сигарету.