На службе у олигарха
Шрифт:
— Ничего, могло быть хуже. — Улыбка на мгновение потухла и вспыхнула вновь. — Значит, так, готовься. Завтра или послезавтра — прорыв.
— Какой прорыв, Володя? Это иносказание?
— Иносказания все кончились. Пора сваливать к чёртовой матери. Помнишь, как вождь учил: вчера было рано, завтра поздно.
Я посмотрел на стены, на потолок, перевёл взгляд на свой перевязанный живот. Трубецкой ухмыльнулся.
— Всё под контролем, писатель. Никто нас не слышит… Важно другое: сломали тебя или нет?
— Зачем тебе знать?
— Не хочу второй раз Лизу подставлять. Третьего может не быть.
Разговор шёл без напряжения, весело, в быстром темпе и привёл меня в хорошее настроение. Была и ещё причина радоваться: впервые после долгого
— Кем тебе приходится Лиза, майор? Не очень ты похож на доброго самаритянина.
— Всё очень просто: я её двоюродный брат.
— А Гата Ксенофонтов крёстный, да? Ничего, говори. Я всему поверю. Мало ли на свете чудес?
Трубецкой нахмурился, улыбка совсем ушла из глаз. Без неё, как без маски, он выглядел ещё моложе.
— Хочешь верь, хочешь нет, не время препираться. Повторяю вопрос. Сломал тебя доктор или не успел? Это не праздное любопытство. Вполне возможно, завтра придётся туго. Не хотелось бы тащить тебя на закорках. Но если понадобится, для Лизки сделаю и это.
— Так любишь сестру? Очень трогательно.
— Ладно, считай, ответил… Признаюсь, я её выбор не одобрял, но теперь вижу, может, она не ошиблась… Человека способен грохнуть?
Резкий переход меня не обескуражил.
— Вряд ли… Это тоже понадобится?
— Не бери в голову, классик. Отдыхай… Мне пора… Компьютер у тебя хитрый, но не настолько, чтобы водить за нос босса. Заметь на будущее…
Он уже был у двери — гибкий, пружинный, смеющийся. Супермен, чёрт бы их всех побрал.
— Володя, но…
Прижал палец к губам, исчез.
Глава 31
Прорыв
Через два дня на третий — вот когда это произошло. В светлое летнее утро, после девяти. Всё это время я безвылазно сидел в комнате, работал, усиленно занимался гимнастикой, насколько позволяли почти затянувшиеся швы. Через силу, через боль гнулся, тянулся, отжимался. Ко мне никто не приходил, кроме Светочки, дверь теперь запирали снаружи, я не мог понять, с чем это связано.
Светочка держала меня в курсе происходивших в доме событий. Леонид Фомич, нагрянув, устроил страшный разнос домочадцам, но больше всех почему-то досталось Патиссону, которого Оболдуев посчитал главным виновником смерти Изауры Петровны. Он сомневался в том, что его супруга покончила с собой, поэтому поручил Гате провести дознание по всем правилам и, хоть кровь из носу, выколотить из доктора правду. Из этого ничего не вышло. Патиссон держался стойко и даже под пытками утверждал, что ему не было смысла убивать Изауру по той простой причине, что у них с хозяином уже была достигнута договорённость о переводе её в клинику на лечение. Наконец после сеанса электрошока, проведённого приглашённым специалистом из Института Сербского, доктор всё-таки признался, что убил Изауру Петровну собственными руками: отравил крысиным ядом, придушил и для верности проткнул сердце железной иглой. И всё из-за того, что бедная женщина, храня верность супругу, наотрез отказалась участвовать в какой-то сатанинской оргии. Доктор Патиссон, едва снятый с клемм, оформил показания в письменном виде, но Оболдуев, как и дознаватели, хорошо понимал, что им грош цена. Однако Леонид Фомич никак не мог справиться с уязвлённым самолюбием (какая-то прохиндейка подло его кинула, точно фраера) и распорядился посадить на кол двух охранников, дежуривших в ту ночь у покоев супруги. Светочка поманила меня к окну, чтобы посмотреть на несчастных юношей, ещё трепыхающихся, выставленных на всеобщее обозрение возле парадного крыльца, но я отказался.
Ещё Светочка сообщила, что в четверг ожидается приезд в поместье новой хозяйки, какой-то молодой итальянки по имени Джуди, новой жены Оболдуева, но ещё не венчанной; а на субботу назначен торжественный приём и бал с приглашением огромного количества гостей. На праздник соберётся вся московская знать — крупные чиновники, политики, бизнесмены, главари криминальных кланов, церковные иерархи; для их увеселения нагонят целую кучу певцов, юмористов и творческих интеллигентов. Будет необыкновенная иллюминация и пышный фейерверк, для чего выписаны из Европы лучшие пиротехники. Приготовления идут в такой спешке, что кажется, наступил конец света. Поведала Светочка (как-то чудно жеманясь) и неприятную для меня лично новость. Оказывается, в культурной программе праздника сперва предусматривалось отдельным пунктом чтение (автором) отрывков из новой книги — для редакторов крупнейших газет и для иностранных журналистов, но Патиссон что-то нашептал хозяину, и тот отказался от этой идеи.
— Ох, Виктор Николаевич, похоже, доктор против вас сильно интригует.
— С чем это связано?
— Это как раз ежу понятно. Зойка с крючка сорвалась, вот он и спешит побыстрее вас в клинику утащить.
— Не боишься об этом говорить?
— Виктор Николаевич, не считайте меня такой уж бесчувственной тварью. Хотя вы больше не мужчина, мне будет вас очень не хватать. Я ведь привязчивая. Это мой большой недостаток. Современные девушки совсем другие. Ухватистые, предприимчивые, никаких сантиментов. К примеру, как Зойка.
Я не удержался от упрёка.
— Если бы ты меня действительно жалела, не стала бы участвовать в этой мерзкой комедии. Прекрасно знаешь, что я не убивал Гария Наумовича.
— Так и думала, что обижаетесь. Но это совершенно разные вещи. Я могу даже боготворить человека, но контракт есть контракт. Подписалась — выполняй. Или тебя саму уроют. Вы хоть писатель, а должны понимать.
Двое суток дом ходил ходуном, будто его разносили по кирпичику. Окрестности поместья среди ночи пылали ослепительным электрическим заревом. Неумолчно выли и тявкали собаки, которых загнали на псарню вместе с моим другом благородным Каро. Уж я, как никто, понимал, каково ему приходится в окружении злобных, озверелых сородичей, обуреваемых единственным желанием — вырваться из загона и перекусать наглых пришельцев. Изредка я подходил к окну. Как на дрожжах, поднимались в парке башенки всевозможных павильонов, туда-сюда носились рабочие-турки, успевшие переодеться в шотландские юбочки, некоторые даже с полными стрел колчанами за спиной. Грустным диссонансом всей этой предпраздничной суете ещё какое-то время пульсировали на позорных столбах двое охранников, но потом их убрали, и на этом месте в мгновение ока вознеслась декоративная арка, словно вспыхнула под солнцем громадная цветочная клумба с чёрной полуоткрытой пастью…
В начале десятого щёлкнул наружный засов на двери, и вместо Светочки с завтраком на пороге возник доктор Патиссон, но в таком изменённом виде, что я, каюсь, не сразу его признал. Под глазами, под золотыми очёчками, крупные фиолетовые пятна, на скуле ссадина, светлый «аглицкий» костюм выглядел так, словно его вместе с хозяином извлекли из стиральной машины, а отгладить забыли; но особенно удручающее впечатление производила причёска: весёлые серебристые прядки волос вырваны с корнем, и вместо них высокий лоб мыслителя обрамляли два ручейка красных пупырышков, как при вторичном проявлении сифилиса. При всём при этом доктор был больше обычного оживлён и лучезарно улыбался.
— Никак с кем-то подрались, Герман Исакович? — посочувствовал я. — С другим психиатром?
— А вы, батенька мой, кажется, в добром здравии? Что ж, тем лучше. Я за вами. Собирайтесь.
— Куда собираться? Зачем?
Услышав в моём голосе протест, доктор изумлённо вскинул бровки.
— Что-то вы сегодня на себя не похожи… Какая вам разница — куда? Впрочем… — На добром круглом лице возникла плотоядная гримаса. — Секретов тут нет. Во избежание возможных недоразумений велено забрать вас отсюда. Поедем, дружок, в стационар для лечения. Можно надеть штанишки, а не юбочку. Сегодня дозволяется.