На службе у олигарха
Шрифт:
Он не ошибся. Юная медсестра с глазами голодной рыси побрызгала на меня эмульсией из блестящего пульверизатора, напоминавшего маленькую клизму, и усатый хирург, вооружённый скальпелем, сделал стремительный надрез на моём левом боку. Я завопил благим матом и забился на кожаных помочах, растягивая сухожилия на кистях и лодыжках. Хирург укоризненно покачал головой.
— Потерпи, сынок. А будешь дёргаться, чего-нибудь лишнее отчекрыжу.
Вторая медсестра сунула мне в нос ватку с нашатырём, и я обрёл членораздельную речь.
— Не надо резать, — попросил голосом, донёсшимся, как мне самому показалось, из подземного
— Как можно? — удивился хирург. — Только начали — и уже отпустите. Даже странно слышать. Мы же не в бирюльки играем. Медицина — серьёзное дело, сынок.
С его скальпеля, который он держал на весу, соскользнула капля крови, а бок мой начал дымиться.
— Леонид Фомич! Слышите меня?! Прекратите изуверство. Вы же не сошли с ума!
С ужасом я увидел на экране, как доктор Патиссон показывает мне рожки, а Оболдуев печально отвернулся.
Второй надрез я перенёс легче, а на третьем вырубился…
Очнулся, чертенята шерудят уже над правым боком, а мне совсем не больно. Ясность сознания необыкновенная, блаженная. Услышал глубокомысленный баритон Оболдуева:
— Нет, конечно, евро против доллара как жучок против быка, но загрызть сможет в конце концов, не исключено.
И рассудительно-покладистый ответ Патиссона:
— Вам, Леонид Фомич, конечно, виднее, я не экономист, но, по моему обывательскому мнению, вся Европа-матушка хоть с евро, хоть без него свой век отжила. Как беззубая старуха, к мясцу по привычке тянется, а жевать нечем…
Усатый хирург заметил, что я продыхнулся, дружески подмигнул.
— Молодец, сынок, так держать. Если отторжения не будет, ещё на твоей свадьбе попляшем. Покажи ему, Сонечка.
Медсестра, с нежным, тонким лицом, на котором застыло выражение небесного восторга, подняла повыше стеклянный сосуд, где плавало, пузырилось в кровяной пене что-то похожее на раздувшуюся сливу. Тут на меня заново накатило, как будто туловище рассекли бензопилой. Пик чудовищной боли совпал с озарением. Этого не может быть, подумал я, убывая…
Следующее пробуждение могу сравнить лишь с воскрешением из мёртвых. Боль терпимая, но ничего не хотелось — ни дышать, ни умолять. С экрана Оболдуев с какой-то ненасытностью вглядывался прямо в мои зрачки. Говорил доктору:
— Проспорил, Гера, голову даю на отсечение, проспорил… Хана писателю. С тебя, значит, неустоечка…
Патиссон лукаво посмеивался:
— Не спешите, государь мой, не спешите. Вы их не знаете, как я. Я над этими, с позволения сказать, существами пятнадцать лет опыты произвожу. Поберегите голову, она ещё вам пригодится. Недели не пройдёт, как будет про ваши подвиги сагу сочинять. Заметьте — не по принуждению. Даже не из-за денег. По зову, как говорится, сердца. В этом вся соль…
Яд его слов я проглотил как лекарство, они были справедливыми. Действительно, принадлежа к гнилой прослойке (как и Патиссон), я давно и без него знал, что в массе своей интеллигенция не что иное, как сточная яма, куда нация столетиями сливала энергетические отходы, — вот и досливалась. Окрепший на народной халяве монстр второе столетие методично пожирал свою прародительницу с безрассудным упорством саранчи… Думать об этом в моём положении было, по меньшей мере, нелепо. Я прикрыл глаза, притворился покойником, но усача обмануть не удалось. Хирург бодро прокаркал:
— Крепись, сынок, всё плохое позади. Сейчас быстренько подштопаем — и на нары.
— Что вы со мной сделали, доктор?
— Трудно сказать, вскрытие покажет… — Он задумчиво пожевал губами — окровавленный, вспотевший, — с гордостью добавил: — Но если не будет осложнений, не сомневайся, войдёшь в Книгу Гиннесса.
— Живой! — по-отечески обрадовался на экране Оболдуев. — Витенька, как себя чувствуешь, гений ты наш?
— Вашими молитвами, Леонид Фомич, — ответил я в тон. — Хоть завтра под венец.
— Ну, что я вам говорил? — язвительно вмешался Патиссон. — Эти так называемые творческие личности…
Дослушать не удалось. В глазах вспыхнули звёзды, голова распухла, как мяч, и я заново укатился в спасительную вечную тень.
Не в таком уж я плачевном состоянии. Голова ясная, на толчке сижу без посторонней помощи. После операции пошла вторая неделя, потихоньку начал работать. Из подвальной каморки меня перевели обратно в гостевые покои, в мою старую комнату, с роскошной кроватью и с ванной, принесли все бумаги, поставили компьютер… Вообще исполняли каждое моё желание и кормили на убой. В себе самом я никаких особых изменений не чувствовал: дня два-три жгло и покалывало в боках, но точно так, как если бы вырезали аппендикс с двух сторон. Опекали меня, заботились обо мне всё те же Светочка-студентка, охранники (часто дежурил Абдулла, принявший в моей судьбе неожиданно горячее участие и подбивавший как можно скорее сделать обрезание), доктор Патиссон… Добавилось лишь одно новое лицо — пожилая добродушнейшая Варвара Демьяновна, операционная медсестра, так умело делавшая перевязки, что я воспринимал их как материнскую ласку. Однажды поблагодарил её, растроганный: «Спасибо за ваши ласковые руки, Варвара Демьяновна!» Покраснела, как девушка, подняла печальные глаза: «Что же ты хотел, голубь? Сорок лет вашего брата обихаживаю…»
Первые дни навещал усатый тучный хирург, проводивший операцию, но имени его я так и не узнал. «Зачем тебе? — усмехнулся он на мой вопрос. — Зови просто „доктор“. Нам с тобой детей не крестить».
Все попытки выяснить, в чём суть произведённой надо мной экзекуции, какой в ней смысл, также натыкались на незлую, но твёрдую уклончивость. «Говорю же, вскрытие покажет, — повторял он любимую шутку. — Нам ещё самим не всё ясно. Понаблюдаем, соберём материал. Главное — выжил, вот что удивительно само по себе».
Конечно, всё бы ничего, можно жить дальше. Но смущало, угнетало одно обстоятельство. С надутым и важным видом Патиссон передал, что господин Оболдуев, не найдя взаимопонимания, по своей воле установил срок, за который я должен закончить рукопись хотя бы в первом варианте, — три месяца, считая со дня его ангела, с 10 июля. Естественно, я поинтересовался, что будет, если не уложусь, допустим, по состоянию здоровья. Получил ответ, что Оболдуев склоняется к тому, чтобы в таком случае сделать повторную пересадку. «Опять почки?» — полюбопытствовал я. «Ну зачем же? — Патиссон улыбнулся с пониманием. — На очереди у вас печень, батенька мой. Перспективнейший, доложу вам, эксперимент с медицинской точки зрения». — «Как можно пересаживать печень, если она одна?» — «Так мы вам, сударь мой, бычачью подошьём. Глядишь, и потенция восстановится…»