На службе зла. Вызываю огонь на себя
Шрифт:
Открывшую дверь хозяйку он втолкнул внутрь, чтобы приветственная возня не была заметна с улицы.
— Володя! — выдохнула Мария.
— Здравствуй.
Она обвила шею Никольского и горько зарыдала. В тех слезах не было радости встречи. Не было и облегчения. Соленой влагой выходило зло последних шести лет, но меньше его не становилось.
Потом они говорили. Пили чай, снова говорили и говорили. Съели гостинцы, привезенные из Москвы, и продолжали говорить.
Его совершенно не тянуло заняться сексом. Дело даже не в годах и не во внешнем виде Спиридоновой, которая подурнела страшно. Но — что было, то прошло. Женщина тоже не делала никаких намеков на постель.
Небесной воительнице обломали крылья. То, что не удалось царской каторге — сломить ее неукротимый дух, отлично получилось у советской психиатрической лечебницы, куда пламенную революционерку упекли в девятнадцатом. Действительно, в Советской России так замечательно, что лишь сумасшедший может быть ею недовольным.
Потом началась ссылка под надзор ЧК-ГПУ. Рухнули абсолютно все надежды. Коммунисты расправились с оппозиционными партиями и инакомыслящими внутри себя. Неисчислимые миллионы жертв унесла Гражданская война. Большевистская диктатура на поверку оказалась гораздо страшнее, чем самые суровые репрессии царского времени. Уровень жизни трудового народа упал катастрофически. Крестьянское население, интересы которого пытались защищать эсеры, разорено продразверсткой и уничтожается озверевшими комитетами бедноты, составленными из сельских люмпенов. Вместо поджигания мировой революции коммунисты начали НЭП и реставрацию капитализма.
— Ты сказал, большевики — надолго. Может, на десять лет. То есть до осени двадцать седьмого. Четыре года! Я не вынесу.
Никольский вздохнул.
— Я не обещал, что их власть десятью годами ограничится.
— Понимаю. Не могу простить себя, что в семнадцатом так по-дурацки подыграла им.
— Будучи предупрежденной, чем оно кончится.
— Да! Но я верила, что ситуацию можно повернуть к лучшему. А ты, мой рыцарь без страха и упрека, осознавал, к чему приведет большевизация, и помогал им, несмотря ни на что.
— Да. Благодаря чему Россия и выжила, пусть в уродливой форме.
— Меня оставил меж молотом и наковальней. Впрочем, сама виновата.
— К началу восемнадцатого года ты уже ничего не могла изменить. Я говорил тебе об этом и предлагал уехать.
— Я не имела права…
— А сейчас?
— Сейчас меня стерегут. Проверяют почти каждый день. Могут вломиться среди ночи. Проверяют гостей.
— Тем не менее ты не под стражей. Документы есть?
— Даже паспорт на чужую фамилию. Товарищи по партии сделали. Куда бежать? За границей я никому не нужна. Ваше белое движение не примет бывшего председателя ПЛСР.
— Я тебя вывезу и обеспечу средствами к существованию. Революционеры и социалисты есть везде. Хотя бы французский не забыла?
— Почти. Нет, слишком поздно. Хватит мне подполья и побегов.
Разговоры тянулись до часу ночи, когда за окном раздалось ржанье лошадей, за которым последовали грохот сапог и удары в дверь.
— Я — твой брат Борис Спиридонов из Петрограда, — напомнил Никольский, лихорадочно укрывая болгарский паспорт и проверяя револьвер под правой рукой. Хорошо, что они не в постели: версия про брата-сестру и так не ахти.
Мария набросила на себя какую-то бесформенную хламиду и отправилась открывать.
— Кравцов, ОПЕРОД ОГПУ, — представился вошедший чекист, одетый не по-зимнему легко: в черную кожаную куртку и такую же кепку. — Поднадзорная Спиридонова?
— Да, это я, — ответила женщина.
По тональности оперативника и эсерки Никольский понял, что они прекрасно знают друг друга в лицо и сейчас отрабатывают установившийся за годы ритуал ночной проверки. Но присутствие нового лица внесло дополнение в сценарий.
— Это кто? — спросил обладатель кожанки, указывая на гостя.
— Брат мой Борис Спиридонов, из Петрограда.
Опытная каторжанка и подпольщица понимала, что легенда брата не выверена и лопнет от нескольких точных вопросов.
Опер взял из рук Владимира Павловича паспорт.
— Действительно, Борис Александрович Спиридонов. Товарищ Хомченко, зачитайте ориентировку Особого отдела.
Пока поддельный брат соображал, что заместитель Дзержинского Ягода как раз и является начальником особистов ОГПУ, второй чекист, с виду — простой крестьянский парень в тулупе, но с маузером на ремне, достал из офицерской сумки листок.
— Предполагается, что с целью подготовки контрреволюционного заговора у поднадзорной Спиридоновой появится беглый генерал-майор царской жандармерии Никольский Владимир Павлович. Его приметы: русский, 50 лет, ниже среднего роста, усы седые, бородка узкая седая, волосы короткие седые…
С каждой деталью внешности, срисованной наблюдательным Генрихом Григорьевичем в бывшем ресторане «Прага», лицо Кравцова все шире расплывалось в неприятной ухмылке. Хомченко дочитал и стал рядом.
— Здравствуйте, ваше превосходительство!
— Оформлять задержание, товарищ Кравцов?
— Зачем? Тут ясно записано: контрреволюционный заговор. Особый отдел не ошибается.
— Постойте! Я могу объяснить! Спиридонова тут ни при чем.
Жалкие слова не могут остановить пролетарское правосудие. С той же гадливо-презрительной полуулыбкой чекист потянул из кобуры «Наган».
Наверно, в такие секунды перед глазами должна пролетать целая жизнь? Чушь.
Револьвер поднялся. Никольский стиснул рукоять в своем кармане и почувствовал, что трагически не успевает.
Щелкнул взводимый курок. Как рыба на крючке, затрепетала надежда, что гэпэушник просто пугает перед арестом.
Вороненое черное дуло заглянуло в глаза своим мертвым зрачком. Неужели конец?
Грохот револьверного выстрела наполнил маленькую кухоньку. Пуля на выходе сбила чекистскую фуражку и швырнула ее на Никольского. Второй чекист замешкался на миг и рванул «Маузер» из деревянного футляра, разворачиваясь к стрелявшей. Когда огромный пистолет покинул убежище и начал двигаться к Марии, едва успевшей снова взвести курок «Нагана», Владимир выстрелил в чекистское ухо. С момента отвлекающего мычания, что эсерка ни при чем, прошло три секунды.