На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте

Брюннер Михаэль

Мой взгляд скользнул в сторону механика-водителя, и то, что я увидел, на мгновение меня обескуражило: его место пустовало, а люк над ним был открыт. Первая мысль была: «Тебе тоже надо выскакивать!» Я попробовал открыть свой люк, но его заклинило, и он не поднимался. Люк радиста, так же как и люк водителя, на случай, если он не открывался, имел очень разумное устройство. Его шарнир (как у двери) крепился к корпусу не намертво, а с помощью болтов. С внутренней стороны люк удерживался кронштейном с установочным винтом. Хотя мне удалось отвернуть установочный винт и кронштейн, чтобы откинуть люк в сторону, сдвинуть я его не смог ни на миллиметр, так как его заклинило от полученных попаданий. За мной темень внутри башни озарилась ярким пламенем. В какой-то момент пронеслась мысль, что мне суждено сгореть в танке, и меня снова охватил смертельный ужас.

Теперь, лежа спиной на моем сиденье, я изо всех сил уперся

обеими ногами в люк. «Должен же он наконец открыться!» — думал я, но и теперь он не двигался. Следующая мысль и ее выполнение пришли в голову в следующий момент и почти синхронно: «Вылезай через горящую башню!» В тот момент пушка стояла на 12 часов, то есть прямо. Это было самым большим везением в моей жизни. Если бы она стояла в положении 11 часов, то массивный казенник орудия преградил бы мне путь в башню. Так как я из-за радиостанции и двух приемников не смог бы пробраться на место водителя, то мне пришлось бы сгореть в танке. Во время прыжка в горящей башне я ощутил жар огня на лице и на руках. В жаркие дни наступления мы заворачивали рукава рубашки, поэтому, когда я поднял руки вверх, чтобы ухватиться за люк заряжающего, рукава куртки сползли, подставив голые предплечья огню. Но этот прыжок через горящую башню спас мне жизнь, хотя я и получил ожоги первой и второй степени на лице и на руках.

Моя голова уже высунулась из люка на свободу, когда я почувствовал рывок за шею, и понял, что мой танк все еще не хочет меня отпускать. Проводами наушников и ларингофона я все еще был соединен с местом радиста. Теперь прыжком я выскочил из башенного люка и, словно брошенный мешок, приземлился рядом с танком. Наушники при этом слетели, а шнур к микрофону оборвался. Я потерял пилотку, но хуже всего было то, что я потерял очки. Вместо пистолета на шее я всегда носил фотоаппарат. Когда я выпрыгнул из танка, он остался со мной, а пистолет, лежавший в моей аварийной сумке, сгорел в танке. В спешке я не вспомнил об аварийной сумке. В момент смертельного страха в горящем танке я о ней совершенно забыл. Хотя, чтобы взять ее, мне надо было лишь протянуть руку. При этом я часто думал о порядке своих действий, если придется вылезать из танка. Я был уверен, что одним движением руки сразу же схвачу сумку. Но в реальности, когда пришлось выскакивать из подожженного в бою танка, все оказалось по-другому.

Оказавшись на свободе, я сразу посмотрел на часы. Они показывали ровно шесть часов утра. После этого я как можно быстрее пополз по следу гусениц в тыл. Я двигался в полной неспособности к сопротивлению, с единственной целью — как можно быстрее выбраться из этого ада! К тому же мое ощущение беспомощности усиливало сознание того, что я безоружен. Хотя и будь у меня пистолет вместо фотоаппарата, ничего бы не изменилось! Подавляющее чувство одиночества, отсутствие товарищей, ощущение, что один находишься на поле боя, заставляли испуганного стрелка-радиста, силы которого уменьшались, искать путь к спасению.

Но через некоторое время пришла мысль: «Ты — унтер-офицер, и должен посмотреть, где твои товарищи!» И я пополз назад. И тут я увидел горящий танк. Слева и справа от него тоже стояли горящие танки. Немецких солдат я не видел. При взгляде на мой уничтоженный танк мне стало ясно, что это — конец, это мое Ватерлоо. Теперь я, раненый и разбитый, лежал на поле боя, как побежденные французы после последней битвы Наполеона, как до и после них неисчислимые солдаты в бесчисленных битвах мировой истории. Где теперь мой Наполеон? Очевидно, где-нибудь в безопасном бункере играет в войну на карте. А боец лежит разбитый и всеми брошенный на поле битвы, хотя бой неукротимо продолжается дальше. Несмотря на ранение, я решил запечатлеть это поле битвы своим фотоаппаратом. Но не получилось. Руки болели так, что я даже не смог открыть чехол фотоаппарата. Когда начали рваться снаряды внутри танка, я повернул назад. Потом мой танк взорвался. Я прижал голову к земле и пополз в тыл. В то время я еще не знал о гибели моего командира (вахмистра А.), которому попаданием в башню оторвало обе ноги и у него не было никаких шансов выжить. Остальных членов экипажа я тоже не видел. Я пытался их найти, но безуспешно. Сначала я полз по следу танка через картофельное поле все дальше в тыл. Потом началось поле сжатой пшеницы.

В казармах меня учили, что при обстреле противника без маскировки поле можно преодолевать короткими перебежками. Как и учили в казарме, я вскочил, «Бегом марш!» пронесся через сжатое поле и снова залег. Но и здесь все было не так, как на казарменном дворе. Рядом со мной просвистели направленные в меня пулеметные очереди, в сером утреннем небе сверкали и грохотали зарницы артиллерийского боя. А передо мной лежали попеременно картофельные и убранные пшеничные поля, под прямым углом примыкавшие к дороге. Рядом с дорогой шел ряд деревьев, которые

я во время последнего взгляда в прицел рассмотрел как ограждение дороги. Я полз и перебегал все дальше, пока силы совсем не покинули меня. В этот момент усталости я вдруг стал абсолютно безразличен, просто встал и, не пригибаясь и не прячась, просто пошел к дороге, как будто война меня больше не касалась. Страх исчез. Расстояние до противника стало относительно больше, и его пулеметные очереди меня больше не доставали. Рядом с дорогой была проложена глубокая придорожная канава. По ней я пошел дальше и был, конечно, в ней гораздо больше защищен, чем в открытом поле. Несмотря на это, обстановка по-прежнему была опасной, и когда я после долгой ходьбы по придорожной канаве наткнулся на позицию немецкой противотанковой пушки, то солдаты из-за ее щита прокричали мне почти тоном приказа:

— Иди в укрытие! Там за тобой — русская противотанковая пушка!

На меня, только что ушедшего из-под пуль противника, это, в общем-то, доброе предупреждение не произвело никакого впечатления.

Потом я увидел приближавшийся ко мне танк 24-го полка. Это был наш санитарный танк, на котором сидели остальные члены моего экипажа. Они обрадовались мне:

— Вот это да, Армин! Тебе удалось выбраться из танка! А мы думали, ты сгорел.

Так быстро обо всем забывается, если танк горит! А я из-за товарищей ползком возвращался к танку!

Конечно, мои товарищи обрадовались, что я живой. Но никто из них не подумал, что я еще могу оставаться в танке и что мне нужна помощь. Так же, как, может быть, и экипажам рядом подбитых танков она требовалась! Не хватало только приветственных слов: «Ты еще живой! Не может быть!» Да, я живой, хотя с ожогами и только в одной прожженной тиковой куртке на теле. Но сейчас засчитывалась только жизнь, то, что удалось выжить.

Именно про тот день боев в сводке ОКВ дополнительно сообщалось: «В продолжавшихся с конца июля боях на Сане и Висле много раз отличившаяся в боях восточнопрусская 24-я танковая дивизия под командованием генерал-лейтенанта имперского барона фон Эдельсхайма снова великолепно сражалась в контратаке и обороне». В материалах по военной истории Второй мировой войны у X. Вагенхаймера можно найти упоминание о том, что на рубеже между Вислой и Карпатами вновь образованная 17-я армия, в составе которой была 24-я танковая дивизия, успешно замедлила советское наступление, а Е. Бауэр писал о тех днях, что 3.8.1944 года после падения Ржешува — во время моего предпоследнего боя — от танковых корпусов маршала Конева ожидались большие события, «но ничего не случилось, и, возможно, внезапное прекращение битвы можно приписать вмешательству 24-й танковой дивизии». Но после того как 24-я танковая дивизия уже упоминалась в сводках в момент, когда все ее вооружение застряло в грязи и было потеряно, мне тогда пришла мысль, что подобное упоминание в переводе с напыщенного языка сводок Вермахта должно звучать так: «Это соединение было полностью разгромлено».

Командующий 17-й армией издал следующий приказ:

8 августа 1944 г.

Солдаты 24-й танковой дивизии!

С сегодняшнего дня 24-я танковая дивизия выходит из состава 17-й армии, получившей задачу на наступление. Верная своей кавалерийской традиции, 24-я танковая дивизия, ведя подвижные боевые действия под Ландсхутом и Райхсдорфом, обеспечила образцовое прикрытие развертыванию 17-й армии и образованию прочного фронта от Карпат до Вислы. В течение 10 суток дивизия находилась сначала в районе восточнее Вислока, а затем севернее Вислы, ведя тяжелые наступательные и оборонительные бои с переправившимся через Вислу противником. Благодаря ее стремительному удару в направлении на Майдан, а затем ожесточенной обороне Жужинского плацдарма дивизией были созданы условия для наступления, в которое переходит армия в день, когда дивизия выходит из ее состава.

За бои, проведенные в образцовом духе и выдержке, я объявляю свою благодарность и признательность дивизии и ее начальникам и желаю вам, солдаты 24-й танковой дивизии, счастья и успехов.

Подписано: Шульц, Генерал пехоты

На санитарном танке меня доставили на главный перевязочный пункт, находившийся в амбаре за рядом тополей и парой рощ, в непосредственной близости от поля боя. Несмотря на суету, которая там царила, военный врач быстро подошел ко мне, осмотрел и вколол прививку от столбняка. Потом русская медсестра («добровольная помощница») подготовила ожоговые компрессы и наложила их на обожженные участки кожи, отчего боль немного утихла. Но ее можно было терпеть, только если я держал руки кверху и двигал ими туда-сюда. Совершенно измученный, я сидел с другими товарищами перед амбаром и ждал, что будет дальше.