На танке через ад. Немецкий танкист на Восточном фронте
Шрифт:
На огромном поле руин старого Фрайбурга наряду с собором сохранились Швабские ворота и ворота Мартина. На воротах Мартина под установленным в 1902 году имперским орлом, державшим в своих когтях баденский и фрайбургский гербы, я различил надпись, представлявшую собой самую большую ложь столетия: «Под сенью твоих крыл защити нас!» Ни орел кайзеровской империи, ни нацистского государства нас не защитили. Более того, орел принес нам страдание и разрушение, а для многих — смерть на войне.
Снова в Восточную Пруссию
Когда я возвратился после отпуска по семейным обстоятельствам в Цинтен, у меня сначала возникли серьезные проблемы с тем, чтобы снова устроиться курьером. Мне с большим трудом удалось сместить с этой
В Цинтене тоже были военно-врачебные комиссии, но в качестве курьера, который ежедневно был в пути, я мог перед ними никогда не появляться. Я жил в комнате с одним унтер-офицером, который в бою потерял глаз и до изготовления стеклянного протеза носил черную повязку. Он служил в канцелярии, и поскольку у меня с ним были хорошие отношения, на мое счастье, он смог на моих бумагах без ведома врача продолжать ставить решающую резолюцию — «Не годен к фронтовой службе». Благодаря помощи моего соседа и его противозаконной дружеской услуге я и в последующее время мог ежедневно разъезжать курьером с секретными приказами командования. Последний раз я приехал в Алленштайн на грузовике в воскресенье, 21 января 1945 года, железнодорожное сообщение между Алленштайном и Цинтеном уже было нарушено. Через пару часов русские на семи танках, в баках которых уже не было горючего, взяли Алленштайн. Русские войска все ближе подходили к Цинтену и Кёнигсбергу. А когда они прорвались к Эльбингу, то кольцо стало совсем узким. Поэтому однажды моя деятельность курьера вынужденно подошла к концу. С притоком огромного множества отступавших солдат казарма в Цинтене переполнилась до отказа. Никто не знал ничего о своем будущем. Но все опасались, что наконец всех, способных носить оружие, включая ампутированных и протезированных, снова отправят на фронт, чтобы там «сжечь».
27 января 1945 года я написал матери письмо, на котором сохранился штемпель Данцига от 9 февраля 1945 года и которое все же дошло: «В Эльбинге уже идут уличные бои. И мы не знаем, будем ли мы оборонять Цинтенские казармы. Хотя крупный штаб (генерал-полковника Рендулича) со своими «блестящими женщинами» находится здесь, эти господа сидят дальше в тылу». (Если процитировать А. Штальберга, то «танковым соединением нельзя командовать, находясь в его голове».) Я тогда не знал, что моя восточнопрусская 24-я танковая дивизия была тоже переброшена в Восточную Пруссию на защиту своей родины и вела бои перед Цинтеном. Во время последних боев за Восточную Пруссию она вынуждена была отойти к южному берегу Хаффа, на пляж между Балгой и Розенбергом. Из 4000 оставшихся в живых солдат было выбрано 500. Им удалось добраться до Шлезвиг-Гольштейна, тогда как остальным было уготовано достаточно мрачное будущее.
В таком по-настоящему подавленном настроении однажды на утреннем построении главный фельдфебель стал искать унтер-офицера в качестве начальника караула и солдат в качестве караульных. Он опрашивал каждого об их жалобах на здоровье. Когда я сообщил ему об ожогах, он посмотрел на меня, и поскольку я выглядел внешне совершенно здоровым, то я получил приказ отправляться с отделением солдат начальником караула на склад горюче-смазочных материалов, расположенный под Цинтеном, который мы должны были охранять в течение суток. В обстановке неуверенности, омрачавшейся еще и тем, что ежедневно и ежечасно мог поступить приказ в составе пехоты идти на фронт, чтобы участвовать в безнадежных оборонительных боях, эта задача доставила мне мало радости. Но приказ есть приказ, и я отправился на склад ГСМ. Когда я через сутки вернулся, друзья меня встретили возгласом: «Тебе по-настоящему повезло: пока ты «тащил службу, к нам сюда наехала военно-врачебная комиссия!» Они рассказали, что военно-врачебная комиссия освидетельствовала всех солдат, сидевших
Оказалось, то, что меня назначили в караул, с этой точки зрения имело решающее значение. Я потом уже раздумывал, почему именно меня главный фельдфебель назначил в караул, и прежде всего о том, что бы
было, если бы я попытался от него увильнуть. Служба в этом карауле дала мне ключевой опыт. Я получил еще один, как потом оказалось, ключевой опыт.
На следующий день все обитатели казармы, к которым относились также и женщины в форме, были переведены в Хайлигенбайль, где были размещены в переполненной казарме. Все унтер-офицеры разместились в мансарде. Как и в Цинтене, здесь тоже постоянно слышалась канонада, и все знали, что русские находятся поблизости от Хайлигенбайля. К этому времени Красная Армия захватила Эльбинг, и теперь мы сидели в «котле», из которого пока оставался открытым выход только в направлении Фришен Хаффа и Фрише Нерунга.
Марш из окружения в Восточной Пруссии
«Как мне получить милостивого Бога».
Настроение среди солдат в казарме Хайлигенбайля, неспособных к сопротивлению, теперь достигло нулевой отметки, так как обстановка совсем не рисовалась в розовых тонах. В качестве примера совершенно упавшего настроения и депрессии я могу привести реакцию на песню, которую с чувством перед собравшимися на чердаке товарищами пел один унтер-офицер: «Не дари мне больше роз…» Стоявший рядом унтер-офицер сразу же грубо ответил: «Ты можешь больше не беспокоиться. Роз тебе никто уже не подарит!»
6 февраля 1945 года пробил решающий час. Всех вызвали на осмотр к молодому врачу с чрезвычайными полномочиями. В длинной очереди к столу, за которым сидел врач, стояли солдаты и унтер-офицеры. Каждый с большей или меньшей робостью рассказывал ему о своих жалобах, потом следовал беглый осмотр, и врач объявлял результат. Слышалось только: «годен» и «не годен». Когда очередь дошла до меня, то я, наученный опросом главного фельдфебеля, отправившего меня в караул на склад ГСМ, знал, о чем сейчас должна идти речь: «Ты сейчас должен убедить этого врача, что не годен к фронтовой службе!»
— На что жалуетесь?
Грудным тоном уверенности и знания, что у этого врача нет возможностей для подробной диагностики, я ответил:
— Ожоги лица и обеих рук, снижение зрения на две трети, недостаточность миокарда!
Последняя жалоба должна быть главной, но во время поверхностного осмотра проверить ее невозможно. Врач достал из сумки стетоскоп, прослушал меня, медленно снова сел за стол и пристально посмотрел на меня, быть может, слегка неуверенно, снизу вверх.
Я смотрел ему прямо в глаза. Потом он пробормотал, но все же достаточно отчетливо, чтобы не только я, но и главный фельдфебель, стоявший у столика, могли услышать: «Не годен». На заготовленном листке рукой он написал решающее «НЕ» перед напечатанным на машинке словом «годен», и меня отпустили.
Камень упал с моего сердца, ведь благодаря своему обращению и огромному везению я получил важнейшую бумагу для последних трех месяцев войны. Я вернулся на казарменный чердак к моим товарищам, и мой ответ «не годен» на их вопрос о результате врачебного осмотра вызвал непонимание, злобу и даже ненависть у тех, кто с явными тяжелыми ранениями были признаны годными.
— Как может солдат, по которому не видно никаких серьезных недостатков здоровья, быть негодным? — По мнению многих солдат, покалеченных до инвалидности, которых тот врач записал годными, его врачебное заключение было не только ложным, но и несправедливым. Но и такие несправедливости случаются на войне. А какая судьба ждала «годных»? Из них сформировали пехотную группу, которая была уничтожена в последующих тяжелых боях. Этой группе администрацией Вермахта был присвоен номер полевой почты, хотя почтовое сообщение было уже прервано и у отряда не было никаких шансов.