На все четыре стороны
Шрифт:
Я все вспоминала, как мигнули значительно глаза этой женщины, когда она пробормотала: «Кабы вы работали на меня, кто знает, может быть, нам и удалось бы найти для вас что-нибудь… Но вы ведь не пойдете в девушки? Нет?»
Ну да, наверное, по лицу моему было видно, что я Лучше взойду на костер, чем расстанусь с девственностью. Но гореть-то мне предстояло в огне собственной гордыни, которую я не хотела усмирить даже ради того, кого…
Ну вот, подумала я, сколько я распиналась перед собой в любви к Левушке, а чем я могу доказать эту любовь? Легко сказать: я жизнь за тебя отдам, а вот поди-ка сделай это! Да и разве кто-то просил у
Всего лишь то, чего я не знала, чего боялась, что было для меня невероятно, невозможно, недопустимо ни с кем, а только с единственным на свете человеком. Однако дело шло к тому, что я лишусь его, и по какой причине? По собственной трусости! Так, значит, я люблю его не настолько! Значит, с легкостью смогу перенести утрату его и продолжать жить с сознанием, что могла бы спасти его, да не захотела?
Наверное, я преувеличивала значение своей девственности, однако я была воспитана в строгости и, хоть навидалась всякого, работая по госпиталям, а тем паче — общаясь с Малгожатой, нравственность моя и убеждения больших изменений не претерпели. Отдаться мужчине я могла лишь по любви, а любила я того, чья жизнь теперь зависела от моей готовности отдаться другому, да, возможно, еще и не одному.
Иногда я уже почти склонялась к самопожертвованию. Но боялась даже не самой физической близости невесть с кем — боялась оказаться обманутой. Вдруг я решусь, вдруг «поступлю в девушки» (вот уж придумала мадам название для профессии кокоток!), а шампанского в должном количестве не сыщется? Жертва моя будет напрасна… Вот кабы мне сперва получить шампанское, а потом уже «заплатить» за него, тогда, может статься, я и согласилась бы…
Кому-то из моих читателей этот торг с собой может показаться комическим, но мне было не до смеха, вот беда. К тому же понимала я, что моя жертва, возможно, Левушку к жизни возвратит, да только со мной его разлучит. Разве смогу я после того, что испытаю, мечтать о его любви? Он, его душа, его сердце стояли в моем воображении на некоей сияющей вершине, а я буду валяться в грязи. И даже если бы у меня достало бесстыдства не открыть ему случившегося, шила в мешке, как говорится, не утаишь. Слишком мал был городок, в котором мы стояли, слишком тут все было на виду, а завсегдатаями «Резеды» наверняка были многие из наших знакомых офицеров. Мой позор откроется незамедлительно! Левушка отвернется от меня, и тогда, по традициям какого-нибудь жалкого бульварного романа или модной фильмы, мне только и останется, что покончить с собой.
Сейчас мне жалко и смешно вспоминать свои тогдашние слезы и метания, однако, повторюсь, жизнь моя и в самом деле висела на волоске, потому что я отчаянно желала не стоять перед судьбоносным выбором, а лучше умереть… С какой охотой поменялась бы я участью с Левушкой!
И я стала молиться. Я рассказала в молитве господу все, как есть, все, что происходит (хотя, конечно, он, Всеведущий, и сам знал о случившемся, да и происходило оно с его божественного произволения). И попросила: коли он сам привел меня на край такой бездны, так пусть даст мне некий знак, согласно которому я бы и поступила — либо в бездну бросилась, либо удержалась бы на краю, сохранив себя в чистоте.
Не знаю, сколько часов прошло. Видимо, настал уже вечер, потому что в палате стемнело, но я не зажигала лампочку.
Я, как сейчас помню, стояла на коленях около кровати, на которой тихо, безропотно, молчаливо и достойно угасал доктор Сокольский. Стояла, положив голову рядом с его обритой наголо головой, ловя его почти неслышное дыхание. Как вдруг затопали тяжелые шаги, а потом старая простыня, отделявшая Левушкину кровать от общей палаты, затряслась, словно кто-то пытался ее отдернуть, да не мог.
Я поднялась, отодвинула простыню — и чуть не упала при виде огромного, словно оживший гардероб, мужика в потертом кожухе, который в обеих руках держал какой-то ящик, окутанный рогожами. Оттого, что руки у него были заняты, он и не мог отодвинуть занавеску.
— Здоровеньки булы, — пробормотал он по-малороссийски, смешно хлопая голубыми лучистыми глазами. — Вы будете барышня Колчинская, сестрица?
— Я. А ты что хочешь, голубчик?
— Мне вам передать велено. — И с этими словами он тяжело бухнул на пол ящик, в котором что-то гулко звякнуло.
Мужик сделался красен от страха при этом звуке.
— Господи боже! — вскричал он вдруг тонким голосом. — Да неужто ж разбил? Она ведь наказывала мне, чтобы я бе-е-режно, осторо-ожненько ящик нес. А я, медведище…
Он сокрушенно покачал головой.
— Поглядите, сестрица, — попросил, морщась так жалобно, словно собирался заплакать, мужик, — поглядите, не побилось ли стекло? Коли так, мне лучше руки на себя наложить, чем ей на глаза попасться!
«Ну вот, еще один грешник сыскался!» — подумала я с невеселой усмешкой и потянула на себя рогожу, любопытствуя, что ж за стекло такое и зачем приволок его мне этот презабавный мужик.
И я подумала, что брежу, когда увидела, что в ящике лежат, бережно обернутые бумагой и переложенные соломою, бутылки полусухого «Абрау-Дюрсо». Не одна бутылка, а полдюжины…
Видимо, в таком душевном напряжении находилась я, что немедленные слезы так и хлынули из моих глаза, и я словно бы на какой-то миг лишилась сознания от внезапности облегчения. Когда миг безумной радости минул, я заметила, что мужика уже нет рядом. Кинулась искать его, спросить, какого неведомого благодетеля благодарить мне за этот дар, но он исчез, словно сквозь землю провалился.
Ну что ж, я, по примеру всех озадаченных, но не могущих отыскать ответа на свой вопрос, возблагодарила небо за то, что оно послало своего ангела, пусть и в столь юмористическом обличье, и вернулась в палату. Здесь я первым делом откупорила бутылку и кое-как, с ложечки, напоила полубеспамятного доктора Сокольского. Полбутылки выпить он не мог, едва-едва осилил половину стакана, но и это, как мне показалось, произвело благотворную перемену.
Немного успокоясь, я начала искать в случившемся признаки реальности. Провидение Провидением, но шампанское, да еще в бутылках, — предмет мира земного! Я внимательно осмотрела ящик, но ничего не нашла.
Несколько дней я пребывала в неизвестности относительно происхождения неожиданного дара. Эти дни были наполнены надеждами: Левушке постепенно становилось лучше. И хотя до окончательного выздоровления было еще далеко, ясно стало, что угрозы его жизни больше нет. Мы с доктором осторожно давали шампанское и другим больным, у которых также были нелады с сердцем. Доктор, правда, предупреждал меня, что отныне Левушке всегда надо будет особенно беречься с сердцем, и мне следует за ним особенно присматривать… Ну да, он первый узнал, что его коллега Сокольский, едва вернувшись к жизни, сделал предложение сестре Колчинской, и та его с радостью приняла…