На всех фронтах
Шрифт:
— Бери, голубка моя, без всякого стеснения и носи на здоровье. Негоже русской дивчине между побитых немцев ходить в кирзовых.
А поскольку Верочка не решалась сразу принять подарок, добавил укоризненно:
— Смотри ж ты, глупая, ну кто еще из девчат носит кирзовые?
Она посмотрела на ноги подруг, потом — на свои и не могла устоять — приняла.
Всю дорогу до самой санроты она думала об этом загадочном конверте. Письмо обжигало грудь, и она всем сердцем угадывала, что содержание его как-то касается и ее судьбы.
Батов один лежал в полутемной комнате. Единственная койка стояла спинкой к стене, и одно это уже делало обычную комнату похожей на больничную палату.
— Как здоровье, Алешенька? — спросила она, входя. — Что чувствуешь?
— Спасибо, Верочка. Чувствую, что ты пришла и даже выполнила мою просьбу.
— Значит, ничего не чувствуешь. Вот твоя гимнастерка и привет от всей роты. От Володи, конечно, особый.
— Еще спасибо. Повесь, пожалуйста, гимнастерку в шкаф.
— Как твоя рука? — сияла улыбкой Верочка.
— Прекрасно. Прямо слышу, как заживает рана под неослабным вниманием медицины.
Верочка не сразу поняла намек Батова. Дело в том, что минутой назад от него вышла Зина. Она просидела в палате все время, пока Верочка ходила в роту.
— Что во сне видел?
— Ничего, потому что не спал ночью. Я ведь дежурил по полку.
— А ноги у тебя здоровы, Алеша? Плясать ты можешь?
Батов насторожился. Он хорошо знал, в каких случаях предлагают плясать.
— Что ты сказала?
— Пля-сать ты можешь? — рассмеялась она.
— Могу, но за что?
— А вот за это!
Верочка достала письмо и подняла его высоко над головой.
— Покажи адрес, хотя бы из своих рук.
Верочка приблизила треугольник к его глазам. Напрягая в сумерках зрение, он прочитал обратный адрес, долго не мог разобрать подпись.
— Нет, Верочка, — сказал он потеплевшим голосом, — за это письмо я не буду плясать. А если можно — лучше поцелую.
Батов здоровой рукой легонько привлек ее к себе. Верочка, будто испугавшись, медленно, с остановками, склонилась над его лицом, прикоснулась губами к его губам.
За дверью послышались негромкие шаркающие шаги — она торопливо отшатнулась от Батова, присела на стул.
— Что ты испугалась? — серьезно спросил Батов. — Разве ты сделала что-нибудь плохое? Обманула кого-нибудь?
— Ле-ешенька, милый, — шепнула Верочка, зардевшись. И вдруг, напустив на себя шутливую серьезность, строго сказала: — Не забывайте, товарищ лейтенант, что вы больной, находитесь в лечебном учреждении, а я медсестра, состою при исполнении…
— Хватит, хватит! — замахал рукой Батов. — Не надо даже в шутку так говорить. Сейчас мы — никто, мы просто самые счастливые на свете человеки… Принеси, славненькая, какой-нибудь свет, и мы все-таки прочитаем это письмо.
— За которое ты меня поцеловал? — погрустнев, спросила она.
— Верочка! — спохватился Батов. — Милый ты мой человек! Не сердись. Только не за письмо… Неси свет, сейчас все узнаешь.
Она принесла и поставила на тумбочку плошку, чиркнула зажигалкой, лежащей тут же, вместе с портсигаром Батова.
Он развернул письмо, написанное на двух тетрадных листах в клеточку, очень мелким, убористым почерком. Пробежал взглядом по первым строчкам, потом предложил:
— Хочешь, я буду читать вслух? Только — чур! Не обижаться и вопросов пока не задавать. Идет?
Верочка бездумно согласилась, но после первых же прочитанных слов завертелась на стуле.
«Здравствуй, милый, любимый мой Алешенька! — писала полузабытая, далекая Лида. — Я еще надеюсь на то, что у тебя хватит терпения прочитать мое длинное письмо до конца. Умоляю тебя — прочитай, а потом делай со своей Лидой что хочешь».
Она писала, что поняла и перечувствовала за эти годы столько, сколько другому не выпадает за всю жизнь, что она давно порвала с прошлым и наказана жизнью.
«К тому старому времени возврата больше нет. И ЕГО больше нет, посадили. А директорствует у нас присланный из района инвалид войны…»
Лида вспомнила и тот вечер, когда в последний раз сидели они под рябиной. Только в длинном письме не нашлось места рассказать, где была и что делала в день отъезда Батова. Почти вся последняя страница пестрела словами извинений. И только в самом конце листка, точно спохватившись, оговорилась:
«Жив ли ты, Алешенька? Откликнись! Я надеюсь на лучшее. Все это время я мысленно разговаривала с тобой, часто вижу во сне. Но писать не решалась…»
Верочка тяжело вздыхала, покусывала губы, но ни разу не нарушила данного слова.
— Ну, простишь ты ей хоть как знакомому человеку? — было первым ее вопросом.
— Нет, Верочка! В таком прощении она не нуждается… — Он заглянул в письмо: — «…Делай со своей Лидой что хочешь…» Видишь — «со своей»! А когда я считал ее своей, она ходила на тайные свидания с директором МТС, хотя у того была семья. — Алеша пристально посмотрел на Верочку и, встретив светлый открытый взгляд, безвольно опустил руку с письмом на одеяло, горько добавил: — И узнал я об этом в самый распоследний день перед уходом в армию…
И Батов рассказал обо всем, чем жил до сих пор. Ему хотелось по-настоящему исповедоваться перед Верочкой, чтобы она знала его таким, как есть.
— Але-еша! — вдруг сказала Верочка. — А ведь я старше тебя больше чем на год.
Сказала это так, словно в жизни ничего страшней этой разницы не было. Батов засмеялся, а она так же серьезно продолжала:
— У меня ведь тоже никого нет, Алеша. Из детского дома я. Знаешь, перед войной поступила в медтехникум, а учиться не смогла…
— Почему?