На всех фронтах
Шрифт:
Я спрыгнул на железнодорожный путь и медленно зашагал навстречу самолетам. За мной, как по команде, соскочили остальные.
Прикинув, откуда начнут сбрасывать бомбы, мы сократили, насколько это было возможно, расстояние до самолетов и шмыгнули в щель, вырытую в начале перрона. Там в углу сидел на корточках интендантский майор. Он в ужасе смотрел на вываливающиеся из самолетов бомбы и бормотал что-то бессвязное.
По всему было видно, что он принадлежал к наспех испеченным командирам из гражданских.
Справа с грохотом вспыхнуло оранжевое зарево, обрамленное черной бахромой порохового дыма. Осколок гулко шлепнул по брустверу и отскочил на дно окопа. Гнетущее это было мгновение. Но что оно по сравнению с тем, что пришлось увидеть потом. Только что пришедший состав с ранеными был разбросан по сторонам серийным бомбометанием. Мне — штурману было легко себе представить, какой высокой выучки «мастер» выложил серию точно вдоль всего состава.
Ужас сковал мое тело. Некоторое время я оцепенело смотрел на происходящее, потом бросился на помощь раненым. Затрещали рубашки, появились жгуты. Как нам пригодились наши знания по ГСО! (А ведь еще со школьной скамьи к занятиям по санитарной обороне несерьезно относились. А вон оно как все получилось!) Работали остервенело, не думая ни о чем, — лишь бы успеть помочь раненым. От душевной боли и досады за свое бессилие хотелось плакать. Я заметил, что у некоторых на глаза навернулись слезы.
Когда оставшихся в живых снесли на перрон, я оглянулся, у входа в диспетчерскую стоял комендант станции. Ничто не поколебало его манеру повелевать людьми. Не потерять в этом аду голову — черта истинного командира.
К нему подвели двух немецких летчиков с только что сбитого самолета. Вокруг сжималось кольцо женщин и красноармейцев. Вот-вот могло случиться самое страшное — самосуд. Капитан оглянулся и, увидев меня, приказал отвести немецких летчиков в диспетчерскую.
Не отдавая себе отчета, я зло скомандовал по-немецки:
— Идите, пока целы! Идите, говорю, а не то!..
Идущий рядом стрелок-радист, испуганно отшатнулся от меня и тихо спросил:
— Скажите, нас расстреляют?
Откуда мне было знать, как в этих случаях поступают? Я промолчал, поглядывая на унтер-офицера. Клименко подтолкнул его коленом и спросил разрешения выйти, чтобы поставить у дверей караул из наших ребят.
Скоро в диспетчерскую вошел комендант станции. Как всегда, капитан спокойно отдавал распоряжения: «Кран — на пятый! К третьему прицепить три пассажирских из тупика!..»
Он посмотрел на немецких летчиков и вплотную подошел к лейтенанту. Тот, словно очнувшись, повернулся в мою сторону и, чеканя каждое слово, произнес:
— Передайте вашему комиссару (он, видимо, решил, что малиновая фуражка — принадлежность комиссара), я не собираюсь продавать свою Германию, нам не о чем говорить…
Капитан выслушал перевод, взял немца за подбородок и процедил сквозь зубы:
— Молокосос!
Я озадаченно посмотрел на него, не зная, как перевести.
— Ладно, можно не переводить, — махнул рукой капитан. — Прикажите запереть его в кассе, и пусть сидит, пока не понадобится.
В комнату незаметно вошел батальонный комиссар. Он отвел унтер-офицера в угол комнаты и тихим голосом начал допрашивать. Я переводил. Допрос длился долго, скучно. Задавались какие-то, казалось, для такого момента нелепые вопросы. Есть ли у него дети? Чем он занимался до войны? Что он думает о той мясорубке, которую они только что устроили на станции? И что он ему посоветует сказать людям, стоящим около диспетчерской? Унтер-офицер задумался, приготовившись к самому худшему, и, не найдя что ответить, спросил у меня:
— А вы советский немец?
— Нет, я русский, но если бы я был немцем, то… — Договорить у меня не нашлось подходящих слов.
Когда унтер-офицера увели, я тоже хотел уйти.
— Разрешите идти?
— Подожди. — Комиссар устало смотрел мне в глаза. — Вот так-то, брат… А ты где это научился лопотать по-ихнему?
— Жил среди немцев долго. Меня один бывший поручик Скопинского полка обучал языку, Гейдеман его фамилия. Потом учитель в школе был немец Густав Густавович Бахман. Вот и научился…
— Так, так, значит, поручик… А сам ты чей будешь? Кто родители?
— Коммунисты, — сказал я тихо, словно бы давая понять, что подозревать меня — дело оскорбительное.
— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал комиссар. — А все-таки расскажи о себе.
И я рассказал свою небогатую биографию, которая была у меня, как у всякого мальчишки, окончившего десять классов в тридцать девятом году, когда все поступившие на первый курс института были призваны в армию. Расспросы о родителях тоже были не длинные. Люди как люди. Работали, ездили на хлебозаготовки, организовывали колхозы, жили трудно, но весело. С гитарой и балалайкой вечерами собирались старшие братья и мужья сестер — все, как один, танкисты, и, как всегда, отец начинал наше застолье словами:
— Ну, танковый батальон, за здоровье пехоты!..
Батальонный комиссар слушал не перебивая. Он разглядывал меня, словно статуэтку в музее.
— Скажите, а пакет о назначении и личное дело с вами?
— Конечно. — И я полез в планшет, но, одумавшись, недоверчиво спросил: — А вам зачем?
— Давайте, давайте… У меня есть право распечатывать секретные пакеты. — Он улыбнулся, разорвал пакет и вынул мое личное дело.
— Отлично, — сказал он, ознакомившись с документами. — Значит, хотим летать?
Я пожал плечами, мол, что за вопрос? Наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом сапог коменданта станции.
— Его я беру с собой, а остальных, Николай Николаевич, отошлите в штаб ВВС. Они там пригодятся, нечего здесь болтаться.
Уже сгущались сумерки, когда мы вышли на тихую пристанционную улочку и сели в «эмку».
Машина выбралась из неразберихи маленьких переулков и выехала в поле. Здесь комиссар остановил машину.
— А на войну небось без оружия собрался?
Я неопределенно пожал плечами. Начальству, мол, виднее, как мне идти на войну.