На всех фронтах
Шрифт:
— Вот! — и он торжественно потряс двумя банками сгущенки. — Для Верочки и Володи.
Немецкий майор мягко улыбнулся. Верочка захлопала в ладоши и тут же предложила сделать тянучку или кофе с молоком. Потом каждый стал предлагать, с чем лучше всего употребить сгущенку, и когда последние льдинки ссоры были растоплены, комиссар торжественно, но уже серьезно объявил:
— Герр майор, вот вам штурман. Соловьев, тащи мундир. А ты, Володя, примерь!
Я повертел в руках немецкий мундир, с грустью поглядывая на свою сырую гимнастерку, и все еще не понимая, в чем дело, стал медленно натягивать его на себя.
— Смотри,
Майор ходил вокруг. По его лицу нельзя было угадать, доволен он или нет. Когда причиндалы немецкого летчика были надеты, каждый счел своим долгом что-то поправить, смахнуть прицепившуюся нитку…
— Славно, славно! — с удовольствием повторял комиссар..
Я уже успел заметить, что этот человек обладал удивительной способностью казаться всегда довольным. Внешне ничто не выдавало его озабоченности и планов. Его желания входили в жизнь людей исподволь, незаметно, так, будто бы они принадлежали им самим. Он не командовал людьми, он руководил ими. Все, что он ни делал, было подчинено главной цели. На внешние атрибуты власти он не обращал внимания. Моя училищная строевая выучка — щелканье каблуками, вытягивание в струнку — вообще его не интересовала.
Ему было нужно знать, что я за человек. Он мог простить тяжкий проступок, но он никогда не стерпел бы непорядочности. Вопросы чести им понимались не в романтическом ореоле, а глубоко человеческой ответственности перед самим собой и людьми за все, что совершаешь. Его манера общения с людьми покоряла задушевностью. Каждому хотелось делать так, чтобы это было приятно всем и ему в особенности. В его «хозяйстве» (это слово только начинало входить в обиход) царила атмосфера непринужденности. Каждый выполнял свои обязанности с охотой и проявлял максимум выдумки. А для проявления изобретательности поприще было необъятное: трудно было с бензином, с охраной, а тут еще проблема секретности операции. Здесь его не просто слушались — ему беспрекословно подчинялись. Даже внешне сдержанный, суховатый во взаимоотношениях немецкий майор всякий раз, разговаривая с ним, становился улыбчивее, светлее.
Так незаметно для самого себя я вошел в этот коллектив.
— Так вот, старшина, будете летать с герр майором на разведку… — Я заметил, что комиссар не случайно менял «ты» на «вы», это означало переход к официальному обращению по службе. — Вы должны вести воздушную разведку с максимальным углублением в тыл противника, особое внимание следует уделять участкам сосредоточения пехоты противника.
«Что же, разведка так разведка, тоже интересно», — подумал я, и мне захотелось сейчас же поглядеть на немецкий самолет, на котором предстояло летать.
…В 3.20 Соловьев тихо произнес: «Подъем». Быстро по привычке я надел свое старшинское обмундирование, перекинул планшет через плечо, убедился, на месте ли штурманская линейка, ветрочет, и выскочил на улицу, застегивая на ходу ремень.
Невдалеке я увидел комиссара. Рядом с ним стоял высоченного роста автоматчик. Комиссар улыбнулся.
— Сразу видно, из училища. Иди переоденься. Нашу форму будешь надевать по престольным праздникам.
Я вернулся в избу и в дверях столкнулся с майором. Дал ему дорогу и хотел было проскочить внутрь, но меня
— Господин унтер-офицер, по утрам принято говорить «доброе утро» и не суетиться, когда пропускаете старшего по званию.
От неожиданности я вытянулся, не зная, что сказать. Потом махнул рукой, мол, отвяжись ты, вбежал в комнату, быстро переоделся. Схватил кожаную куртку и бегом помчался к комиссару. Тот стоял рядом с майором. Верочка переводила их разговор. Говорили явно обо мне.
Майор искоса глянул на меня и, улыбнувшись, сказал:
— Не обижайтесь, но впредь я с вами буду поступать так, как это принято в люфтваффе. Вы меня многим обяжете, если избавитесь от вашей русской привычки видеть в своих офицерах старших товарищей. Поймите меня правильно, все это может стоить нам головы. Вам хотелось бы потерять ее таким глупым образом?
— Нет!
— Не просто нет, а никак нет, герр майор!
Вежливый, но непререкаемый тон начальника всегда обезоруживал меня.
— Никак нет, герр майор!
Немец остался доволен ответом. По дороге к самолету он показал, как стоят по команде «смирно», как должна быть надета пилотка, с каким почтением я должен следовать за ним, и вообще началась в полном смысле слова дрессировка. Невольно вспомнилось то, что нередко мои закадычные друзья по училищу называли муштрой, которой, по их мнению, я злоупотреблял в эскадрилье.
Мы расчехлили самолет. Это был тот знаменитый полутораплан «Хеншель-126», который впоследствии приобрел кличку «костыль». Майор охотно рассказывал обо всем, что меня интересовало. Мое плохое знание немецкой авиационной терминологии порою заставляло его дважды объяснять что-либо, но он не раздражался. Я залез в свою кабину. Вертанул турель, каким-то наитием понял, как перезаряжается спарка пулеметов, уперся в наплечники и резко перебросил пулеметы с борта на борт. Щелкнул тумблером радиостанции, переговорного устройства. Хоть и небольшой был опыт, но любовь к авиационной технике в училище сделала свое дело.
Майор молча следил за моими действиями. А я, забыв об обидах, о дисциплине — обо всем на свете, по-мальчишески упивался видом новой техники. И, когда первое любопытство было удовлетворено, я крикнул майору:
— Герр майор, отличнейшая машина. Только пулеметы слабоваты. Сюда бы наши ШКАСы. Из этих пехотных тыркалок только по воронам стрелять. — Майор молчал. — А как на взлете триммер работает?
Он влез на крыло и спросил:
— Управлять самолетом учились?
— Нет, конечно, но после войны непременно пойду летчиком в ГВФ. Я ведь до военного училища на первый курс дирижаблестроительного института имени Циолковского поступил. А нас всех в военные училища послали. Чувствовали, что война с вами будет.
Майор замолчал. Я почувствовал, что сказал не то, что надо, и поспешил добавить:
— Прогревать начнем, а?
Мотор фыркнул и загудел.
К крылу подошел Соловьев и махнул майору. Тот сбросил газ, выключил зажигание. Легко спрыгнув на землю, он впервые улыбнулся при виде моих взъерошенных волос и счастливых глаз.
Майор и Соловьев ушли. Я протер потеки масла, закрепил капот, привычным взглядом окинул подкосы, шасси и, распевая: «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится, угрюмый танк не проползет, там пролетит стальная птица», — направился к избе.