На всех фронтах
Шрифт:
Я уже в который раз проверил пулеметы, внимательно осмотрел ленты, попробовал турель, поставил триммеры на взлет.
Майор шел спокойно, как у себя дома. Я искренне восхищался его выдержкой, умением себя вести в любой обстановке. Вдруг у меня под ногами раздался чей-то голос:
— Господин унтер-офицер, ну как там на фронте?
Сердце остановилось… Я со страхом посмотрел вниз и увидел какого-то моториста. Он приветливо улыбался. Я что-то промычал и опустился в кабину, лихорадочно соображая, что делать.
— Господин унтер-офицер, а ваш майор, вероятно, большой начальник? Вы давно с ним летаете? Я всего две недели на фронте. Интересно все. Как вы думаете, война скоро кончится?
— Вряд ли, — буркнул я и испугался собственного голоса.
— А почему? Наши к Днепру скоро выйдут… Кончится война, поеду в Тироль, буду опять работать с туристами. Интересно. Разные люди, красивые женщины. Шик!
Молчать дальше было нельзя, а страх за произношение сковывал мысли. Уж не знаю, как это случилось, я выдавил из себя одну из заученных фраз:
— Слушай, приятель, у вас не найдется патронов под мои пулеметы? Понимаешь, встретили истребитель, ну и поистратился…
— Чего-чего, а этого у нас хватает…
Не прошло и пяти минут, как он приволок пару ящиков снаряженных лент. Я, не отрывая глаз от диспетчерской, за дверью которой скрылся майор, втащил ящик в кабину.
Вдруг дверь отворилась, вижу… майор вынимает носовой платок, поднимает руку к фуражке, берет ее за козырек… Расстегиваю кобуру, выхватываю парабеллум, но рука медлит. Моторист доверчиво смотрит на меня своими добрыми голубыми глазами. Стрелять в человека… страшно в первый раз. Щелкнул предохранитель, я еще раз взглянул на майора и увидел, что тот нарочито натягивает фуражку на уши, показывая тем самым, что все в порядке. У меня вырвался вздох облегчения. Моторист замолчал. Он удивленно смотрел на мое побледневшее лицо, не подозревая, как близка была его смерть.
Майор подошел к самолету. Моторист вытянулся.
— Вам что здесь надо?!
Моторист щелкнул каблуками и скрылся. Как я потом узнал, в диспетчерской майор попросил бензина дозаправиться под тем предлогом, что его молодой штурман потерял ориентировку и за это по правилам ему грозит служба в пехоте. Неписаные законы авиационного товарищества не могли допустить этого. Тем более что об услуге просит столь заслуженный пилот. При большом расходе горючего на авиабазе для бомбардировщиков 300—400 килограммов было пустяком. Майор договорился, что диспетчер не станет посылать телеграфное уведомление о посадке и списании бензина с части. Стоило только послать в отдел перелетов такую телеграмму, как немедля приказали бы арестовать экипаж до выяснения.
Через полчаса пришел бензовоз. Заправили нас, что называется, «под пробки». Шофер козырнул и попросил расписаться. Самое трудное было позади. Подходила пора обеда, мы вытащили бортовые коробки с едой, вкусно приготовленной Прасковьей Никитичной, и уселись есть. Бутерброды запивали молоком, которое специально накануне привез Соловьев из деревни. Майор аккуратно завернул остатки еды в парафиновую бумагу и, не говоря ни слова, полез в свою кабину. «Да, с ним не поговоришь», — подумал я. А мне так хотелось рассказать обо всем, что пережил. Меня буквально распирало от сознания, что моторист не распознал во мне русского. Но майор был занят своими нелегкими мыслями. О чем он думал в этот момент? Может быть, ему взбудоражил душу этот аэродром, работающий, судя по взлетам и посадкам, как мозеровские часы. Может, быть, ему захотелось сесть в «Дорнье-215» или выкинуть что-нибудь этакое на «Мессершмитте-109». Конечно, он был прежде всего летчиком, а не разведчиком, этот неразговорчивый наш немецкий друг.
— Я доволен вашим поведением и вашей предусмотрительностью, — обернувшись, сказал он.
Похвала была мне приятна. Я вытянулся в кабине и щелкнул каблуками на немецкий манер. Майор улыбнулся.
…Теперь мы летели безмятежно. Это был глубокий тыл. Никто здесь не копал противотанковых рвов, окопов, не валил лес, не видны были толпы гражданских беженцев. Земля словно замерла. Только вдоль железных дорог время от времени встречались станции, на которых толпились солдаты да стояла кое-какая техника.
Майор заметил:
— Все силы на фронте, все до капли. Смотрите, эшелон с битой техникой.
Мы начали снижаться, чтобы посмотреть на груз. Это были преимущественно сгоревшие немецкие танки. Танки без единой дырки в броне, те самые, которые наши солдаты жгли бутылками. Их было много! И вот наш искореженный Т-34. Он будто звал в бой своим поднятым вверх стволом. Я видел только его: Он одиноко смотрел на меня своими боковыми дырами, словно говоря: «Смотри, брат, что они со мною сделали!»
Подходило время ложиться на обратный курс. Майор круто заложил вираж. Я вызвал землю. В наушниках послышался облегченный вздох Верочки: главное было позади.
По замыслу, фронт следовало перелетать наикратчайшим путем, но за нами увязались два «мессершмитта». Они, вероятно, решили прикрыть наш перелет. Пришлось отворачивать от своего аэродрома.
Бензин был на исходе. Идти на свой аэродром было нельзя. Неожиданная «любезность» немецких летчиков серьезно осложняла наше и без того бедственное положение. Майор заложил такой крутой вираж, что я зажмурился, видя, как на нас набегает земля. Похоже, что мы падали. Но то был мой майор — мастер точного расчета! Чуть не касаясь земли, мы скользнули вдоль просеки, резко изменив курс. Истребители прошли вперед, и скоро мы их потеряли из виду. Наша рация открытым текстом звала нас. Голос Верочки дрожал, срывался. По их расчетам, у нас вот-вот должен был кончиться бензин. Они просили сообщить место вынужденной посадки. А мне нельзя было включать рацию на передачу.
По секундомеру это длилось недолго, но мне показалось, что прошли часы. Сели мы буквально на чихе. Самолет не докатился до своей стоянки двадцать-тридцать метров.
Какая это была встреча! Нас обнимали, целовали. Майор улыбался и смущенно повторял: «Ну что вы, ну что вы, пустяки». Прасковья, прислонившись к углу печи, краешком платка утирала украдкой слезу. Соловьев от волнения взял свою миску и вышел на крыльцо. По всему было видно, настрадались они здесь вдосталь. Заглянул в избу наш верный ночной страж Передерий. Он как бы пересчитал всех, потом увидел меня и улыбнулся. Махнул рукой, мол, все в порядке и скрылся в кустах. Донесение отправили с бензовозом, на котором прибыл тот самый Симаков, который чуть было не вывернул мне руку из сустава. Вероятно, ему было известно кое-что. Он тоже улыбался, жал мне руку и все время торопил с картой, на которой я делал последние пометки.
Симаков привез приказ завтра утром облететь ближайший тыл и засечь расположение пехотных частей противника, размещение артиллерийских батарей и зарытых в землю танков.
Начались монотонные дни сбора разведданных по крупицам. Несмотря на явные наши успехи, комиссар становился все мрачнее и мрачнее. Как-то вечером он попросил меня и майора задержаться.
— Вчера противник начал наступление южнее нашего участка. Меня тревожит, что ваши облеты в хорошо организованной службе оповещения немцев замечены. Верочка на днях прослушивала волну взаимодействия немцев и поймала один разговор двух летчиков-истребителей. Они разыскивали «Хеншель-126». Может быть, они искали кого-нибудь другого. Но кто сможет поручиться за это.