На закате солончаки багряные
Шрифт:
Пустовало и небо. В нем должна была пролететь сорока. Никого. Даже стайка воробьев, падая обычно с крыши пригона на сенную труху санного пути, отсутствовала. Но шел навстречу, размахивая такой же, как у меня, тряпичной сумкой, Шурка Кукушкин.
— Не учимся сегодня! По домам распустили…
— Как распустили? Врешь, Шурка.
— Ниче не вру. Сталин умер… Вот.
Сказал, будто ударил. И на углу нашей школы, на доме напротив, где сельсовет, увидел я флаги — кумач и черные ленты.
Сталин умер. Как это умер?! Не может такого быть. Вообще быть не может, чтоб Сталин и — умер.
Улица продолжала пустовать. Пустовали и окна домов. В иной день едва ли не в каждом окошке можно заметить чей-то любопытный взор, отодвинутую занавеску, цветущую герань. Сейчас все пустовало. Пусто и горько холодело в груди.
Я вошел в нашу маленькую школу, где уже собралось больше половины ребят. Девочки окружили учительницу. Траурным квадратом смотрела черная классная доска. Мальчишки (а нас всегда меньше всюду, кроме как на войне) стояли возле географической карты. К ребятне я и на правился. Тихо. Но в томительной тишине четко, металлическим голосом кто-то сказал, что «в большой школе все ревут, а завуч сказала, что теперь на нас американцы полезут». Потом в тишине раздалось, что «у нас есть водородная бомба и она сильнее американской, атомной». Кто это сказал? Может быть, я тогда и произнес.
— Как будем жить теперь, ребята? — потерянно произнесла наша старая учительница. — Как жить?!
Господи, прошла уже целая вечность. Десятилетия с того дня прошли. Жили. Живем. Кто достойно, а иные… Иных уж нет.
А пятого марта 1953 года у нас уже стояла весна. Как обычно. Солнце светило очень ярко. Я шел в школу и думал о нашей новенькой ученице. О девочке с синими глазами. Все, что произошло в тот день, оглушило. Надолго. И все же весна была в наших краях. На земле — весна.
ГОНЧИЙ ПОРОСЕНОК
Конец сентября. Пролетела паутина и начались дожди. За окном нашего класса серое небо и мокрая — на огородном прясле — ворона. По дороге идет лошадь. В телеге сидит мужик в брезентовом дождевике, свесив ногу в грязном сапоге. Лица его под капюшоном не видно. Нахохлился! А в классе в первый раз — не по сезону! — топится голландка и уютно пахнет березовым дымком. Учительница Анастасия Феофановна пишет мелом на доске тему урока — сочинение «Наше счастливое детство»
— Все усвоили, дети? — спрашивает учительница и садится к столу проверять тетрадки по арифметике.
— Все! — нестройно отвечает класс.
Шурка смотрит с последней парты в окно и тоскует, что не сбежал на перемене с уроков. В огороде недокопана целая гряда картошки. Вон ведь погода что вытворяет! Квасит и квасит, конца края этой мокряди не видно. А вдруг да полетят белые мухи? На сестру Галину никакой надёжи нет, хоть и старше его на два года. Здоровье у неё никуда. Чахотка давит. Сейчас, наверно, сидит на лавке, тоже смотрит в окно и ждет Шуркиного возвращенья из школы. Худая она и бледная, как картофельный росток. Рядом, на подоконнике, такая же тощая, с длинными ногами, тряпичная кукла. Без волос, но с темно-синими кругами глаз, нарисованных химическим карандашом…
Шурка клюёт в чернильницу-непроливашку и роняет кляксу на чистую тетрадку. Опять беда! Промокает лужицу розовой промокашкой, потом скребет кляксу ногтем… На мать тоже плохая надежа. Как уйдет на ферму в потемках поутру, так и приходит домой затемно. «Ну что там, ладно, думает Шурка, как-нибудь управлюсь с картошкой!» Отщипнул в парте от лепешки, кинул в рот, не жуя проглотил. Вытянул истомно ноги. Тесновата парта для переростка…
— Не пинайся! — шипит на него сидящая впереди Райка и лягает дырявый Шуркин ботинок.
— Тише, дети! — говорит учительница, ставя кому-то красного гусака — двойку.
Опять сопение, пыхтение, шарканье ногами. «Сочинение. Тема, — снова клюет в непроливашку Шурка. — Щасливое детство». Перо «мышка» царапает бумагу. Шурка втыкает перо в парту, немного выгибает его. «Я родился в тысяча девятьсот сорокавом году в семье беднаго колхозника…» Он ставит точку, задумывается. Анастасия Феофановна рассказывала по истории, что все они вышли из бедных слоев и надо этим гордиться. В старину крестьяне и рабочие тянули лямку на хозяев и вообще все жили бедно. Старину Шурка Кукушкин представляет так: тогда все мужики ходили с огромными бородами и босиком. С «лямкой» воображение тормозило. Но мерещилась этакая длинная веревка — подлиннее, понятно, той, что поддерживала его штаны, когда он ходил еще в первый класс.
Он пошел в школу давно. Тогда в первом классе, в сорок седьмом, учил их счету и письму черный старичок с огромной копной волос на голове. Жил он при школе, одиноко. Обычно, задав писать крючки и палочки, приносил он в класс чугунок парящей картошки в мундирах, принимался завтракать. Потом тяжелым костяным гребнем, сделанным из коровьего рога, вычесывал на газету свою тяжелую смоляную шевелюру.
— Тихо! — временами вскрикивал чернец и желтым ногтем с прищелком расправлялся с очередной вошью.
Чернеца выгнал временно принявший директорство в школе демобилизовавшийся из Германии старший лейтенант-пехотинец — с двумя орденами на кителе и нашивкой за ранение. С той поры проучился Шурка немало, второгодничая в каждом классе. Вот теперь дылда-дылдой среди нас, малышни. А у матери Шуркиной своё: дотяни хоть начальную школу, варнак!
«Вобче детство мое было щасливое. Спасибо родной стране и сознательному пролетарьяту. Спасибо товащчу…» — он поискал глазами портрет и вспомнил недавний случай. Среди урока в класс вошел с дубиной старший лейтенант-пехотинец и смел со стены портрет лысого человека в пенсне и с тонкими губами. Пехотинец потоптался на портрете и, глядя на перепуганный класс и учительницу, сказал: «…Потерял доверие… Он враг народа, дети!»
На старое место поместили портрет нового человека, тоже в хорошем костюме, но Шурка еще не привык к нему и смотрел недоверчиво. «Детство наше…» — старательно выводит он пером. Ему вдруг захотелось сегодня отличиться. Но мысли о недокопанной картошке неотвязно толкутся в голове. И погода эта!
Отличник с первой парты Валерка Янчук уже закрыл тетрадку, передал её на стол учительнице и, аккуратно вытерев перочисткой ручку, читает «Тома Сойера». У Валерки настоящий шелковый галстук. Он гордится этим. А Шурку вообще в пионеры не принимают. Теперь уже не до пионеров — тринадцать летом исполнилось. Из всех наук Шурка больше любит историю. Даже учебник для старших классов притаскивал домой и подолгу разглядывал изображенные в нем скульптуры греческих и римских богов.