На закате солончаки багряные
Шрифт:
— Ну-ка, ну-ка! — приглядывалась ко грекам Шуркина мать, тыкая заскорузлым пальцем в Геракла. — Это чё он со цветком нарисован на эн-том самом месте? Страмотишша-то какая! — добавляла вовсе непечатное.
Парнишка захлопывал книжку и бежал во двор искать заделье по хозяйству. Три курицы без петуха — какое хозяйство! Они и дома-то не находились, вечно шастали где-то на чужом подворье. А огород надо обихаживать. Прополка, поливка держались только на Шурке, потому как он и сам знал — без огородного не перезимовать!
Прошлая зима случилась морозной, лютой. Изба вечно выстывала к утру так, что выла трубой по-волчьему, и по ледяному
— Все стали заводить поросят. Што же, мы не хуже других: вырастим за лето. К зиме с мясом будем…
Приходили смотреть на поросенка соседи, хвалили хозяйку за предприимчивость. Но, уходя, качали головами:
— Чем только, Евдокия, будешь кормить этого жихарку?
— Травы много, прокормится! — махала рукой Шуркина мать.
Поросенку сделали шлею из прорезинового комбайнового ремня и привязали к телефонному столбу. Жихарка этот поневоле и очень скоро выучился питаться травой-конотопом и носить в зубах жестяной тазик для воды. Первые недели он повизгивал голодным псом, но вскоре свыкся с долей и пошел в рост. Росли почему-то ноги да вытягивалось рыло. А щетина на горбатой спине так вымахала, что он скорее напоминал дикого кабана, вышедшего из темного леса, нежели обыкновенную домашнюю свинью. Трава возле столба оказалась вскоре выбитой и съеденной до корней так, что образовался геометрически правильный круг.
И жихарку перевели к другому столбу, куда он охотно, по-собачьи потрусил, зажав в зубах тазик. Поросенок сделался предметом насмешек и пересудов в околотке. Но подходить к нему боялись. Он зло щелкал длинными зубами и кидался на человека. Дородные, упитанные свинки из соседних дворов из любопытства похрюкивали, проходя мимо, но и они своим свинячим умом чуяли грозную опасность. Жихарка подпускал к себе только Шурку. Тот хоть и не кормилец был, но воду подливал в тазик регулярно.
— Ну что я сделаю, чем накормлю? — вздыхала Евдокия, выслушав укоры соседок.
Однажды решилась, тайком принесла с базы ведерко комбикорма, запарила и сделала мешанку. Тут попировал жихарка! А на утро возле столба нашли оборванную им шлею и вожжи… Обежали все село, облазили все закоулки и огороды. Исчез поросенок, как испарился. Через неделю пастухи рассказывали, что на Смолихе-увале, а это километров за десять, видели они дикую свинью — «горбатую, в щетине и с длинным рылом!».
Зачем туда упорол поросенок? Никто не мог толково рассудить.
— Гончий поросенок! — выдал кто-то из молодых мужиков. Обидная эта кличка вдруг — хоть и ненадолго! — пристала к Шурке. Он и вправду чем-то напоминал беглеца: худой, тощий, сутулится при ходьбе, нос большой, с горбинкой…
Сочинение совсем забуксовало. Никак не находит Шурка нужные красивые слова, чтоб похвалила завтра Анастасия Феофановна. Опять будут хвалить Валерку Янчука. Конечно, Валерка парнишка сообразительный, столько стишков на память знает, что Шурке ни в жизнь не выучить, не запомнить. Зимой, на празднике Красной Армии, Валерке дали большую шоколадную конфету за стихотворение о войне. Как он декламировал!
…И от моря и до моря Поднялись большевики. И от моря и до моря Встали русские полки, И сказал народу Сталин: — В добрый час, за мной, друзья! И от недругов мы степи Очищать свои края.Хлопали Валерке во все ладоши и ребятишки, и учителя, хлопал и пехотинец старший лейтенант. Он стал хорошим учителем физкультуры Николаем Николаевичем Протопоповым. Хлопали Валеркины родители — люди грамотные и хорошо одетые.
А Шурка стоял в кучке таких же, как он, переростков и нисколечко не завидовал. Не было у него никогда зависти. Знаю.
Но вот сегодня ему так хотелось отличиться. «Щасливое детство…» — роняет он кляксу, успевая отдернуть тетрадку. Чернила падают на штаны. Зареветь бы! Но душа у парнишки затверделая, не выдавить и одной слезинки.
— Райка, хочешь лепёшку? — он дергает девочку за жидкую косичку с косоплеткой — цветастой тряпочкой.
— Давай! — шепотом говорит Райка Барышникова.
— Вкусная… Ты о чем пишешь, Райка?
— Про отца… Как он с фронта пришел.
— Помнишь, что ли? Во даёт!
— Мама рассказывала…
— Тише! Тише там на «камчатке»… Пора закругляться, дети, скоро звонок! — учительница ходит возле парт, заглядывает в тетрадки. На «Камчатку» не заглянет. Шурка это чувствует. Он подумал об отце. Просто так подумал, не представил даже. Этот «бугай», как называет его мать, «живет у сударушки в дальней деревне, к своим дитям бестыжих глаз не кажет…»
Дума короткая, мимоходная, погасла, не обожгла…
За окном, на дороге, опять та же лошадь. В телеге мужик в дождевике. Теперь он сидит на поклаже, едет обратно. «Интересно, кто из мужиков?» — думает Шурка. По узким колесным колеям догоняют телегу два ручья. Серое небо ворочает лениво и медленно такую же серую муть. Бусит и сеет. И это надолго.
Ворона прошлась по жердине прясла, деловито и старательно почистила о кол горбатый клюв, собралась каркать…
Со звонком сорвались с парт и, толкаясь в дверях, выбежали из тепла. Холодок школьного двора напахнул прелым листом, мокрой поленницей.
— Гончий поросенок! Гончий поросенок! — боязливо выкрикивал чей-то голосишко. Шурка не обернулся. Отпнув ногой калитку, перемахнул лужу. На обочине дороги приметил две старые жердинки с завитушками бело-сизой, подгнившей уже бересты. «Хватит на целую истопку! В потемках схожу…» — подумал Шурка и, сутулясь, закинув тряпичную сумку за плечо, широко пошагал к дому.
ПЛОХОГО НЕ СЛУЧАЛОСЬ
После смерти Сталина, после разоблачения и расстрела «английского шпиона» Берии, после борений и перетрясок в Кремле, когда на какое-то время на первой роли просияла, обнадежившая народ, фигура Маленкова, вдруг оказалось, что жизнь не закончилась, что она способна выдержать все повороты: можно жить, уповая на просветы в ней, на благие перемены.