На заре земли русской
Шрифт:
– Великим князем Киевским Изяславом велено отдать тебе сию грамоту.
– О чём?
Богдан молча пожал плечами. Послание он не читал, считая подглядывание делом бесчестным. А честь юноше была всего дороже.
По мере прочтения грамоты князь Полоцкий изменился в лице, задумчиво закусил губу, и меж тёмных его бровей легла суровая складка. Стольник Изяслава внутренне напрягся: что-то, видать, нехорошее передал великий князь своему удельному наместнику. Однако Всеслав скоро совладал с собой, снова стал так же спокоен.
– Что ж, спасибо… Богдан, – тихо промолвил он. Имя молодого человека произнёс так, будто забыл его, а теперь случайно вспомнил. Тому пришли на ум слова Андрея – вероятно, и впрямь Всеславу доступна какая-то высшая сила, не земная, не христианская, обычному человеку неведомая.
– Откуда знаешь прозванье моё?
– Как
Богдан нахмурился, провёл влажной от волнения рукой по лицу, пытаясь вспомнить. И то правда, было такое дело… Прошлой весною, первым месяцем, когда снег ещё не сошёл и забивался пешим в сапоги, а лошадям мешал переставлять ноги, Всеслав со своей дружиной приходил под Новгород и требовал сдачи города. Мирным путём Изяслав вопрос решать не захотел, потому что терять город было ему не на руку, и вывел он против кривичей свою дружину. Численностью воины, стоявшие за Новгород, сильно превосходили дружинников северного удела, и через какое-то время войско Всеслава обратилось в бегство. Битва была недолгой, но немало крови пролилось в тот день. На какую-то минуту стольник Изяслава воскресил в памяти те события. Первое сражение, в котором он был. Холод, пронизывающий ветер, с неба не пойми что – то ли дождь, то ли мокрый снег. Руки, сжимающие тяжёлый меч, замёрзли и почти не слушаются, и Богдан, прижавшись спиной к стволу дерева, переводит дыхание и растирает ладони грязным снегом, больше пачкая их, чем согревая. Подле него в сырую землю воткнут острым концом щит, из-за ствола отлично видно происходящее. Ещё минута, проносится в голове у юноши, ещё минута, и вернусь к своим. Страх сковывает душу, заставляет опускать руки. Богдан не боится смерти, он даже сам не может толком сказать, отчего ему так страшно на поле боя, и ведь трусом не слыл он. Собравшись с силами и выбежав из укрытия, он сталкивается с воином, отступающим в просеку. То Ярослав, один из старших дружинников, сильный, славный в бою человек. Он оттаскивает с поля боя кого-то и, заметив Богдана, просит подсобить. Стольник князя Киевского видит – нет доспехов на молодом воине, рубаха, насквозь пропитанная кровью, затвердела на холоде. Узнаёт его… Опустившись рядом на колени, помогает Ярославу уложить Андрея поудобнее. Вместе с тихим стоном с губ старшего брата срывается имя младшего. Богдан приникает к самому лицу того, слушая.
– Иди… Туда иди… Наши там… А коли вернёшься… Олюшку… Не оставь…
Андрей кашляет, задыхаясь, чуть приподнимает голову, на серую ткань рубахи стекает тоненькая струйка крови. Богдан рвёт белый подол косоворотки, забыв о вежливости, приказывает Ярославу поднять пострадавшего, неумело перевязывает рану его. Андрей без сознания, и младший брат осознаёт, что отряд его остался без командира. Оставив раненого, в считанные секунды оказывается он на открытой местности, не помня себя, что-то кричит, кому-то машет, бежит вперёд. Спотыкается, падает, встаёт, чувствует сквозь ткань одежды холод мокрого снега. И видит, что за ним вслед бегут, едва удерживая тяжёлое оружие в руках, кто-то что-то шепчет, беззвучно шевеля губами: то ли ругается, то ли молится, непонятно… Молиться-то особливо некогда было. Помня об Андрее и об оставшейся в Киеве несовершеннолетней ещё сестре Ольге – Олюшке, как её ласково называли братья меж собой, – Богдан бережётся от ударов и слышит будто со стороны, как звенит его меч, ударяясь о чужое оружие или щит. Ничего вокруг себя не видит, перед глазами у него – брат старший, бледный до синевы, обессиленный, кашляющий кровью. Только в какой-то момент он соображает, что противник его – человек не простой. И оружие у него не то, и доспехи не те, и мечом он владеет прекрасно...
Поняв, что именно гостю его вспомнилось, Всеслав молчал, не спрашивал ничего. Богдан мыслями снова оказался там, в том страшном дне. То был, наверно, почти единственный раз, когда он не завидовал старшему брату. Сейчас Андрей пребывал во здравии, но память о событиях, не столь давних, осталась у братьев надолго. Когда Богдан тряхнул головой, отгоняя плохие воспоминания, в горнице будто вспыхнула искра от взметнувшейся копны его рыжих волос. В упавших на лоб его прядях запутался первый солнечный лучик, за окнами начинало светлеть.
– Гостем не останешься? – спросил Всеслав, будто позабыв о письме из Киева. Богдан был немного удивлён тому, что полоцкий князь отнёсся к нему вполне хорошо, несмотря на то, что юноша был близок Изяславу. Однако от приглашения вежливо отказался, сославшись на то, что ему было велено воротиться тотчас: в этих словах была и доля правды. Задерживаться в Полоцке надолго Богдан и сам не планировал и, убедившись, что от него более ничего не требуется, засобирался в обратный путь.
Выходя из ворот с княжеского двора, Богдан снова подумал о том, что князя Полоцкого в народе кое-кто называет чародеем или оборотнем, и решил, что вряд ли это правда, даже если кто-то и думает. Ведь не может такой сдержанный, не скрытный человек, с которым вполне легко, быть колдуном. Колдуны, они… Они другие. В их глазах горит какой-то нехороший огонь, а душа у них чёрная, холодная, как у самого дьявола. Богдан не боялся их, но после опыта общения с волхвами недолюбливал людей, связанных со столь не божеским занятием.
Ночь на Немиге
Проводив Богдана до дверей и пожелав ему доброго пути, Всеслав хотел было вернуться в свою горницу и отдохнуть хотя бы час-другой, но его внимание привлёк какой-то шорох на лестнице, похожий на шаги. Всеслав остановился, присмотрелся и увидел Злату с маленькой свечой в руках. Девушка шла уже знакомым путём, очевидно, была здесь не впервые. Полоцкий невольно залюбовался ею: на милом лице, освещённой отблеском пламени, застыло серьёзное, внимательное выражение, тёмно-русые волосы не были заплетены обыкновенно в косу, а густой волной спадали на плечи. Рукава льняной рубашки были закатаны, обнажив тонкие, хрупкие запястья.
Миновав длинный тёмный коридор и легко взбежав по лестнице, Злата замедлила шаг и постаралась отдышаться. С самого детства она боялась темноты, даже и сама не помнила толком – почему, наверно, после того, как, совсем ещё маленькая, она непонятным для самой себя образом умудрилась упасть в колодец. Воды в нём почти не было, но страх маленького сырого и сумрачного пространства, в котором ей пришлось провести несколько часов, пока её не хватились, остался с ней надолго – может быть, навсегда. Куда бы она ни шла, особенно когда дело клонилось к вечеру, у неё всегда с собой была свеча. Вот и сейчас, прикрывая её уголком платка так, чтобы никто из посторонних не видел её тени, девушка в очередной раз зашла к своему названому брату – повидаться, поговорить. В столь ранний час в тереме почти никого не встречалось – все либо ещё спали, либо не выходили, и Злата шла, не таясь. Золотистое пламя дрожало в ладони, словно неизвестный цветок, не до конца раскрывшийся. Залюбовавшись на свечу, девушка забыла обо всём и, услышав знакомый голос из темноты, вздрогнула, остановилась.
– Ты свечи так-то не носи.
Обернувшись, Злата прикрыла свечу другой ладонью, чтобы приглушить её пламя, и, обжёгшись о яркий голубовато-оранжевый лепесток, вскрикнула и отдёрнула руку. Князь появился пред нею будто из ниоткуда – она не слышала, как он подошёл.
– Зайди.
Перед Златой приотворилась тяжёлая дверь, в глаза брызнул свет нескольких лучин, зажжённых по углам горницы. Однако день ещё не совсем вступил в свои права, мгла за окнами ещё не рассеялась вовсе, и этот контраст тьмы и света, разливавшегося по горнице, создавал атмосферу уюта и спокойствия. Злата, прямая, как струна, села на предложенный ей стул с высокой резной спинкой и накрыла одной рукой другую, чтобы ожога не было видно. Но обожжённая рука покраснела и немного распухла, и девушка постыдилась такой своей неловкости.
В голове вертелась только одна мысль – зачем? Зачем он позвал её сейчас? Что-то важное?
Всеслав присел перед ней, оказавшись с ней примерно одного роста. Осторожно взял её руку в свои, почувствовал напряжение, буквально исходящее от неё. Его шершавые, грубоватые ладони не причинили боли, и Злате было непонятно, чуждо это ощущение неожиданной теплоты.
– Руку тебе перевязать надо, – пояснил Всеслав, отвечая на не заданный ещё вопрос. – Сама ты это не сделаешь.
На ладони Злате полилась холодная, почти ледяная вода из деревянного ковша, но девушку не холод заставил внутренне сжаться, а осторожные, почти ласковые, прикосновения. Она никому ранее не позволяла брать себя за руку, не то что большего, а сейчас, словно и позабыв об этом, доверилась чужому человеку. Горячая, жгучая боль поутихла, осталось только неприятное, как будто тянущее ощущение в кисти. Злата уж много раз обещала себе забыть привычку в тёмное время суток всюду носить с собой свечи – вот сколько от них бед, – да только привычка оставалась с ней, как и давний страх, избавиться от которого она никак не могла.